Теперь Мухаммед задавался вопросом, много ли осталось от того, прежнего Самуэля в этом блестящем элегантном джентльмене, появившемся под руку с графиней, чья красота сражала наповал каждого, кто ее видел.
Дина не скрывала своей неприязни к Кате; и даже благоразумная Сальма, жена Мухаммеда, тоже решилась выказать свое недовольство в присутствии этой аристократки, смотревшей на них с превосходством — во всяком случае, Сальме с Диной так показалось. Однако Мухаммед не разделял их предубеждения и понимал, что Самуэль действительно любит Катю, и это чувство намного сильнее, чем та спокойная, хоть и искренняя привязанность, которую он питал к Мириам.
Именно это он и сказал Юсуфу по дороге в отель «Царь Давид», где их ждал Самуэль.
Когда они прибыли, Самуэль в нетерпеливом ожидании расхаживал по открытой террасе с видом на Старый город. В этот вечерний час солнце уже клонилось к закату и приобрело кирпично-красный оттенок древнего обожженного камня. Едва завидев гостей, Самуэль со всех ног бросился к ним.
— Как же ваш муфтий со своими людьми может лобызать руки германскому консулу! — заявил он вместо приветствия.
Мухаммед озадаченно взглянул на Юсуфа. Он не мог взять в толк, что хочет сказать Самуэль, но был уверен, что его зять понимает, о чем идет речь.
Юсуф нервно откашлялся и принялся оглядываться в поисках укромного местечка, где они могли бы спокойно поговорить, не рискуя быть услышанными. Самуэль провел их в дальний угол террасы, где в этот час никого не было.
— А почему бы нам и не иметь хороших отношений с представителями немецкой власти? — спросил Юсуф у Самуэля.
— Разве ты не знаешь, что Гитлер развязал кампанию против евреев? Вы вот жалуетесь, что немецкие евреи сотнями бегут из своей страны и едут сюда. Но заметь, они ведь едут сюда не в поисках Земли Обетованной, они именно бегут. Бегут потому, что в Германии их лишают имущества и не считают полноценными гражданами только потому, что они евреи. Так о чем думает муфтий, похваляясь своей дружбой с Гитлером?
— У нас нет никаких претензий к Германии, — возразил Юсуф. — А вот к Великобритании — есть. Британцы неоднократно нас обманывали. Разве я не рассказывал, как страдаем мы, палестинские арабы? Так почему ты считаешь, что вы, евреи, вправе выбирать себе друзей, исходя лишь из своих интересов и совершенно не учитывая наших?
— Как ты можешь так говорить? Да, британцы с нами не посчитались. Но Гитлер... Этот человек поистине одержим дьяволом...
Мухаммед решил положить конец спору, спросив у Самуэля, что он думает о докладе Пила, и добавив, что Омар Салем тоже очень хочет знать его мнение на этот счет.
— Ты такой же бесхитростный, как и твой отец, — улыбнулся Самуэль. — Луи мне сказал, что ты уже говорил с ним и спрашивал о том же самом, не забыв при этом упомянуть, что Омар Салем интересуется нашим мнением по этому вопросу.
Самуэль не стал лукавить и напускать тумана: он тоже не любил полуправду.
— Конечно, план Пила — совсем не то, чего ожидали здешние лидеры, и он им совсем не нравится; но при этом они считают, что лучше уж раздел, чем совсем ничего. Руководители Еврейского агентства считают это вполне приемлемым решением; а Вейцман так и вовсе считает, что на более мы не можем рассчитывать, и призывает согласиться на раздел.
— Итак, вы готовы на все, лишь бы выжить нас с нашей земли, — в голосе Мухаммеда прозвучало разочарование.
— Выжить вас? Да разве об этом речь? Разве мы не можем мирно жить на этой земле? Пил предлагает, чтобы нам предоставили лишь двадцать процентов территорий, и ни процентом более. Остальные семьдесят отойдут арабам, это не считая Трансиордании, королевства Абдаллы. Мы никак не можем согласиться на меньшее.
— Ты говоришь, будто у вас есть какие-то права на нашу землю, — Юсуф не скрывал своего раздражения.
— А ты считаешь, что лучше продолжать распри? Каждый день — то погром, то стрельба, то кибуц сожгли... Все это может привести лишь к тому, что арабы и евреи станут непримиримыми врагами.
— Да мы уже враги, Самуэль! Мы уже давно враги, нравится тебе это или нет. Кем еще для нас могут быть те, что пытаются выжить нас собственного дома? Вот представь: если кто-то вдруг заявится к тебе домой и, едва переступив порог, попытается вышвырнуть тебя на улицу — кем ты будешь его считать: другом?
— Разумеется, нет; но это не значит, что я стану нападать на мирных крестьян, убивая женщин и детей.
В конце концов, все так устали от бесконечных упреков, что спор сам собой сошел на нет.
— Сколько времени ты еще здесь пробудешь? — спросил Мухаммед перед уходом.
— Думаю, не слишком долго. Правда, у меня еще есть здесь кое-какие дела. Для Константина наладить связи с Еврейским агентством оказалось труднее, чем для меня, и он настоял, чтобы я сопровождал его на встречи с нашими лидерами в Палестине. Ты знаешь, с ними действительно сложно иметь дело: они столь же бескомпромиссны, как и ты, хотя, в отличие от тебя, все-таки ближе к реальности. В любом случае, они ни желают, чтобы кто-то указывал им, что делать. Они даже критикуют некоторые положения Вейцмана, забывая при этом, скольким мы обязаны этому человеку. Вейцман — реалист и, главное, миротворец. Бен Гурион все-таки более несгибаем. Уверяю тебя, эти встречи до крайности меня изматывают. Я хочу поскорее вернуться в Лондон, мы и так слишком долго пробыли в Палестине; не стану скрывать, что и Катя тоже хочет поскорее вернуться домой. Ей здесь очень нелегко приходится. Тем более, ты и сам видишь — ей здесь никто не рад. Так что, если Мириам не станет слишком возражать против того, чтобы Изекииль и Далида поехали со мной в Лондон...
До конца жизни не смог забыть Мухаммед этот день 26 сентября 1937 года. И дело было вовсе не в том, что в этот день Льюис Эндрюс, британский комиссар в Галилее, был убит группой арабских патриотов.
В этот день умерла Дина.
Это случилось вскоре после восхода солнца, когда Сальма, обеспокоенная, что свекровь слишком долго не выходит из своей комнаты, решилась постучать в ее дверь. Вади и Найма уже ушли в школу, и в доме царила гнетущая тишина. Сальма легонько постучала в дверь, но никто не откликнулся. Сальма встревожилась, что Дина, возможно, заболела, и решилась войти в спальню свекрови, где царил мрак.
Дина лежала в постели — неподвижная, с закрытыми глазами. Сальма окликнула ее — и не получила ответа.
Сальма присела к ней на кровать и взяла за руку — пальцы были твердыми и холодными, как лед. Не было сомнений, что Дина мертва. Сальма была настолько потрясена; что не могла даже плакать, не то что крикнуть. В полной прострации она продолжала сидеть на кровати, сжимая в ладонях холодную руку Дины. Потом тихонько погладила ее по щеке, по волосам и прошептала, что всегда ее любила и всей душой благодарна за то, что та всегда относилась к ней как к родной дочери, а не как к невестке. Наконец, она нашла в себе силы подняться и отправилась на поиски Каси. Она нашла ее в саду — нагнувшись над грядкой, Кася старательно выдирала с корнем сорняки.
— Кася, Дина умерла. Можешь послать кого-нибудь, чтобы известить Мухаммеда?
Потрясенная Кася застыла на месте. Может быть, она ослышалась? Что там сказала Сальма насчет Дины?
Сальма повторила свои горькие слова и тут же поспешно обняла Касю, не сумевшую сдержать рыданий.
Она помогла Касе дойти до дома; в гостиной возле окна сидела Руфь и что-то шила. Этот новый дом не слишком отличался от прежнего, который они когда-то построили своими руками — такой же простой сельский дом без каких-либо излишеств.
Руфь тревожно взглянула на них. Она была тяжело больна и едва могла передвигаться. У нее было больное сердце, и Кася не допускала ее ни до какой тяжелой работы, ей позволяли только шить да иногда помогать на кухне.
Известие о смерти Дины повергло Руфь в такой шок, что Кася не решилась выпустить ее из дома, а вместо этого отправилась в сарай, где спал старый Натаниэль. Разбуженный старик вызвался сам сходить в карьер и передать Мухаммеду печальную весть о том, что его мать умерла во сне.
