Пока был далеко от тебя, много думал. О тебе. Зачёркнуто. О нас. Наверное, ты прав в определениях. Мы никогда не говорили об этом, я просто думал, что всё очевидно.

Похоже, нет.

Помнишь, я как-то говорил тебе, что я жуткий собственник? Я говорил, что ты мой. И это были не пустые слова. Мне невыносима сама мысль о том, что нужно лгать и делать вид, будто мы лишь коллеги или приятели. И… Знаешь, это было больно — слышать каждый раз твою новую ложь и жалкие оправдания, почему мы не можем остаться на ночь в доме твоей матери. Я понимаю, что выставлять наши отношения напоказ глупо, и я бы никогда этого не сделал хотя бы из уважения к твоей семье. Но одно дело — соблюдать рамки приличий, и совершенно другое — скрывать отношения от самых близких людей, прятаться и лгать.

Я надеялся, что ты наберёшься смелости и скажешь своей семье, что я тот, кто тебе дорог. И тот, с кем ты хочешь быть рядом. Или позволишь сказать это мне, если сам боишься.

Неважно, впрочем. Как оказалось, я был всего лишь парнем, с которым ты просто трахался. В этом случае… прости меня за то, что доставил столько проблем. Хотя — опять же — думаю, тебе не составит труда выкрутиться и придумать новую ложь. Или можешь не придумывать ничего, я постараюсь всё исправить, потому что для меня ты никогда не был парнем, с которым я просто трахался. Всё-таки из нас двоих именно я оказался сентиментальным романтиком и дураком.

Если ты дочитаешь до конца это письмо, буду рад. Написать это было трудно, но всё же проще, чем сказать при встрече. К тому же, если честно, я не хочу тебя видеть. Предпочёл бы забыть.

Перечитал сейчас всё, что написал, и посмеялся над собой. Моя обида выглядит несколько по-детски, да? Неважно.

Я думал, что нашёл в тебе свой дом. Показалось.

Прости».

Чанёль прижал руку с письмом ко лбу и зажмурился крепко-крепко — до ярких кругов перед закрытыми глазами.

Потом он торчал под хлопьями снега, смотрел через стекло в зал и не отводил глаз от сидевшего за стойкой Чонина. Тот медленно потягивал через трубочку молочный коктейль и наблюдал за матерью Чанёля, которая игнорировала его. Демонстративно. Но Чонин не уходил.

Чанёль успел окоченеть на улице, поэтому ушёл раньше, сжимая ледяными пальцами письмо в кармане.

Утром капитан Бан вручил ему ключ.

— Чонин забегал, просил вернуть тебе ключ от квартиры в общежитии.

Чанёль кивнул и сунул ключ в ящик стола.

Какая разница теперь…

В кармане лежало смятое письмо — Чанёль уже выучил его наизусть. Ещё немного позднее стало не до этого, потому что пришлось просматривать дела из старого архива. Одна стопка с документами расползлась, понадобилось отрезать кусок провода, чтобы перевязать бумаги. Чанёль вытянул из кармана нож и удивлённо уставился на подвеску с опалом. Камень больше не переливался радужными оттенками и не сиял. Он потускнел, «погас», казался серым и невзрачным.

Чанёль потёр опал между ладонями, но это не помогло. Хотел протереть тканью, но вовремя вспомнил, что Чонин, кажется, говорил, что камень хрупкий и нежный, могут остаться царапины. Но все попытки Чанёля вернуть камню былые яркость и цвет ни к чему не привели.

Каждый вечер он вновь и вновь торчал у стекла и смотрел на Чонина, околачивавшегося у стойки с решительным видом. Мама по-прежнему его игнорировала, но зря. Уж Чанёль отлично знал, насколько Чонин упрямый.

Замёрзнув, Чанёль тяжко вздохнул и побрёл к машине. Он не оглянулся и не увидел, как мать смотрела ему вслед. И не видел, как она после перевела взгляд на Чонина, затем направилась к стойке.

Чонин вздрогнул от резкого стука и вскинул голову.

— Добрый ве…

— Оставь свои хорошие манеры — они сейчас не слишком-то уместны после твоей выходки. И ты сюда каждый день мотаешься уж точно не для того, чтобы блеснуть манерами в приличном обществе. Я так понимаю, у тебя есть что сказать. Думаешь, это стоит того, чтобы я послушала?

— Определённо, — с железной уверенностью подтвердил Чонин.

— Тогда присядь и начинай. С чего-нибудь. Пока я в настроении тебя слушать.

Чонин дождался, пока сядет мать Чанёля, затем опустился на табурет и переплёл пальцы обеих рук, вздохнул и заговорил негромко, стараясь никуда не смотреть — только на гладкую поверхность стойки.

Чанёль явился на следующий день и растерянно остановился у прозрачной преграды, внимательным взглядом обвёл весь зал, но Чонина не увидел. Это было сильным ударом. Оказывается, он привык к этому — видеть Чонина каждый вечер, смотреть издали. Сегодня Чонин не пришёл в ресторан, и мир Чанёля снова разбился вдребезги. Именно тогда, когда он немного успокоился.

Он сделал шаг назад, второй, повернулся к машине и застыл, раскрыв рот от изумления. Перед ним стояла мать. Она зябко куталась в тёплую шаль и смотрела на него строго и одновременно устало.

— Ну и долго ты будешь под окнами мяться? Зайти не судьба? Обязательно надо простыть и слечь с температурой, чтобы всё само собой образовалось?

— Мама…

— Ну что? Живо давай, ну! Какой же ты всё-таки ребёнок… Такой длинный вымахал, а ума всё равно нет.

Чанёль послушно зашёл в ресторан, позволил умыть себя тёплой водой и принялся вытирать руки бумажным полотенцем, потом отыскал мать в одной из отдельных кабинок. Она сидела за низким столиком и расставляла тарелки и миски с едой.

— Садись.

Чанёль тихо опустился на подушки и взял палочки. Мать позволила ему в тишине съесть половину порции салата из осьминогов, только тогда завела речь о деле.

— Что он отощал, что ты. Смотреть противно.

— Мама…

— Я говорила с ним. Вчера. Теперь хочу тебя послушать.

— Э… О чём же мне говорить?

— О нём. Или о себе. Или о вас обоих? И как так вышло?

— Не знаю. — Чанёль отодвинул тарелку.

— Я про то, что ты вдруг с ним. Он же недавно приехал, да? Когда же ты успел? Или это было на спор?

— Какой ещё спор? Я же не студент больше, а взрослые люди спорят на более умные вещи.

— Уж конечно. Так как тебя так угораздило?

Чанёль виновато повертел в руке палочки для еды, отложил их и с трудом проговорил:

— Просто увидел его… и всё. А он ещё улыбался мне. Ты видела его улыбку, знаешь. — Чанёль поправил ворот свитера и прикрыл глаза. — Он сказал, что я красивый. Остальное… как-то само по себе вышло.

Когда мать громко всхлипнула, Чанёль убито понурился. Она торопливо вытерла глаза и придвинула ему чашку с чаем.

— Совсем меня не бережёшь, обормот. И себя тоже. Ты любишь его?

— Что? Я… — Чанёль растерянно смотрел на чаинки в подкрашенной воде и не знал, что сказать.

— Посмотри на себя только… — Мать снова всхлипнула и прижала к глазам салфетку. — Бледный весь, днями под окнами топчешься, как потерянный щенок. И только и делал, что смотрел на него. Знаешь, что он мне сказал?

— Просил что-то передать? — вскинулся и оживился невольно Чанёль.

— Господи… — Мать всплеснула руками и разрыдалась. Чанёль пересел к ней, обнял и принялся гладить по голове и плечам, глупо уговаривая не плакать, говорил, что всё хорошо. Говорил и сам себе не верил. Какое уж тут «хорошо»? Ему бы ненавидеть Чонина за это — появился и перевернул всё с ног на голову, но не получалось. Оба виноваты, как ни крути.

Мать немного успокоилась, вытерла лицо салфеткой и помотала головой.

— Ничего он тебе не передавал. Он ко мне приходил. И говорил только со мной. Он так сказал мне, мол, госпожа Пак, вы мать Чанёля, поэтому должны меня понять лучше, чем кто-либо ещё. Потому что вы любите его. И потому что я тоже его люблю. Наглец эдакий, — мать вздохнула. — Попросил прощения за то, что сделал. Дескать, это было глупо и по-детски, но он считал, что я имею право знать и не жить во лжи. Сказал, что не нужно прогонять тебя из-за него. Лучше прогнать только его, а ты ни в чём не виноват. Попросил помириться с тобой и обещал, что больше не будет крутиться рядом с тобой. И что же теперь с вами делать, а? Как теперь быть? Отец сердится, Юра все глаза выплакала, скучает. И ты тут ещё… А такие солнечные были, когда приезжали. И теперь вот… Сынок, ты любишь его или нет? Если блажь такая, то так и скажи. Но если… если нет, то…