Так что нам остаётся рассчитывать лишь на собственные силы: воображение, изобретательность, логику и должное уважение к доказательствам. С их помощью мы наверняка сможем узнать о нашей Вселенной больше. Конечная она или бесконечная? Четырёхмерная или одиннадцатимерная? Круглая, плоская или гиперболическая?

Исходя из наших нынешних познаний, она вполне может иметь форму банана.

Вопреки ожиданиям Марджори, чёрная галерея не была ни чёрной, ни зловещей. Просто там висело много портретов давно умерших людей, без малейших упоминаний того, при каких обстоятельствах они стали таковыми; эта информация ушла из памяти, точно так же как они сами – из жизни.

Волшебники стояли в сторонке и что-то вполголоса обсуждали. Она услышала, как Аркканцлер сказал:

– Слушайте! Нам всегда было известно, что наш мир – это не какая-то там заштатная планетка. В конце концов, черепаха не раз пролетала мимо таких среднестатических планет, да и оккультными методами и средствами мы с вами их частенько наблюдали. Уверен, наши противники попытаются доказать, что мы живём в точно таком же уродском мире. Вот я и думаю, стоит ли позволить им считать, что это путь к успеху, или нет? Твоё мнение, мистер Тупс?

– Разумный план, Аркканцлер, – кивнул Думминг. – Поскольку, если мы живём в уродском мире, следовательно, все мы – уродцы. И, что ни говори, вряд ли подобное утверждение придётся по вкусу общественности, особенно гномам, которых такие выражения очень обижают.

– То есть это ещё и оскорбление маленького народца? Отлично!

Думминг вздрогнул, после чего осторожно произнёс:

– Всё это, конечно, забавно, Аркканцлер, даже очень, но, боюсь, эта маленькая оговорка может принести больше вреда, чем пользы, сэр. Ах, да! Из Псевдополиса прибыл Декан: они с Ринсвиндом уже совершили инспекционный визит в Круглый мир, насчёт которого вы давали Ринсвинду распоряжение. Декан горит желанием выступить в качестве свидетеля. Полагаю, вам следует это знать, Аркканцлер.

Сказав это, Думминг чуть попятился. Предмет разговора или, если точнее, его субъект, ранее известный как Декан, оказывал на Наверна Чудакулли такой же эффект, что и подсказка – на играющего в шахматы: иначе говоря, вы делаете это на свой страх и риск. С другой стороны, нрав Аркканцлера временами закладывал крутые виражи, к счастью, одно из этих самых времён как раз наступило.

– А, Генри! Стало быть, он получил моё послание? Очень мило с его стороны, но, думаю, он просто тайно тоскует по своему старому доброму Alma Pater![63]

Думминг облегчённо вздохнул. После того как Декан перебрался в Псевдополис и стал Аркканцлером, отношения с тамошним университетом сделались довольно натянутыми. Окружающим пришлось выслушать немало брюзжания о том, что в Плоском мире может быть лишь единственный Аркканцлер. Но, как говорится, время лечит, и связи между учебными заведениями вернулись в нормальное русло, характерное для университетов в любой точке Мультивселенной. Что значит не спускать дружеских глаз с оппонентов, когда требуется – приватным образом любезно вводить их в заблуждение, но, естественно, всё это с самой искренней улыбкой.

Тут в галерею вошёл запыхавшийся Декан, всё ещё не оправившийся от посещения Круглого мира. Пожав ему руку, Чудакулли сказал:

– Будешь моим тузом в рукаве, Генри. Рад, что ты прибыл вовремя.

– Не стоит благодарности, Наверн! Никто не смеет говорить волшебнику, что ему делать, за исключением, разумеется, другого волшебника. Но даже в этом случае они будут спорить до хрипоты, виват!

– Виват! В самом деле, Генри! Мы всё проверяем и перепроверяем, мы вообще крайне недоверчивые люди и готовы спорить даже с собственной бабушкой, если считаем, что она не права. Nullius in verba: никому не верь на слово, даже самому себе. Правду нельзя извлечь из воздуха, её нужно тщательно выпестовать, докопаться до неё, вот так!

– Именно-именно, старина, за правду всегда приходится платить. Вера может двигать горами, но горы эти метафорические, а боги, буде таковые имеются, являются лишь наблюдателями.

– Нет, погоди-ка, дружище, а как же насчёт Анойи, богини вещей, застревающих в ящиках шкафов? Я и сам, бывало, взывал к ней, столкнувшись с особенно зловредным половником. Слава богам и всё такое прочее. Разумеется, это нельзя назвать поклонением – эгоистичный расчёт и ничего более: она поддерживает мои ящики в порядке, а я взамен поддерживаю её существование своей, так сказать, верой. Quid pro quo, только что с меня даже никаких quid не требуется.

Было очень хорошо заметно, что спор доставляет Декану истинное наслаждение.

– Однако не будем забывать, Наверн, что Плоский и Круглый миры – это две большие разницы, – заметил он. – Хотя, как уже не раз говорилось, они имеют много общего. Ну, если не обращать особого внимания на черепаху и пренебречь кошмарным ядром из раскалённого железа. В таком случае вы действительно можете не заметить никакого различия, за исключением троллей разве что. Как говорит лорд Витинари, рано или поздно всё сводится к людям и человеческой общности.

Тут оба аркканцлера осознали, что в галерее стоит абсолютная тишина, а сами они находятся в центре всеобщего внимания. Оказалось, все вокруг, многие даже с чашками чая в руках, смотрят на них так, как смотрели бы на двух омаров, отплясывающих а-ля joie de vivre. Едва волшебники умолкли, раздались аплодисменты, перемежаемые раскатами смеха.

Марджори не присоединилась к компании волшебников, но наблюдала за ними внимательно. Аркканцлер, рассказывая ей о происхождении Круглого мира, выглядел почти смущённым. И очень удивился, когда она рассмеялась в ответ.

Этот мир, мир черепахи, был странным, но если вы уже находились там, всё это не выглядело чужеземным. Что до религиозной подоплёки, Марджори не могла не думать о дне смерти своей матери: всё было ужасно неприятно, несмотря на старания хосписа. Её отец, не говоря ни слова, стащил с шеи колоратку и бросил в мусорную корзину. Она помогла ему с формальностями вроде завещания и других муторных кругов, через которые приходится проходить скорбящим, дабы ублажить мирскую власть. Он сильно горевал и в последующие после похорон недели едва разговаривал с дочерью, отделываясь лишь вежливыми «спасибо» и «пожалуйста». Это была его обычная манера поведения: оставаться любезным даже тогда, когда никакой любезности не требовалось, – такой уж он был человек.

Потом в течение несколько месяцев она старалась разговаривать с ним почаще, беспокоясь, что взращиваемые год за годом сомнения повлекут за собой потерю веры, и так уже пошатнувшейся после несправедливой смерти жены. О, да, она это понимала. Понимала отца, хотя никогда не могла понять его преосвященство, который на её глазах вёл себя как зловредный и высокомерный глупец.

Ей, прочитавшей Библию в семь лет, а к двадцати пяти годам решившей, что место этой книге – на полке с фантастикой и фэнтези, он пространно и абсолютно голословно расписывал о том, что её мать сейчас «в божьих объятьях».

В этом он не был одинок. Множество людей вокруг прямо-таки настаивали на его правоте, тогда как для Марджори было совершенно очевидно обратное. Жажда Истины, которую они провозглашали, была тверда и незыблема, они требовали – требовали! – чтобы их история в жанре фантастики рассматривалась как реальный факт.

Она помнила, как на маленькую страну обрушилось ужасное цунами. Люди со всего мира съехались на остров и разбирали руины домов, и вдруг из-под завалов донеслись слабые крики… Газеты поспешили назвать это «чудом». Она тогда пришла в бешенство, ей хотелось заорать на весь свет, что никакое это не грёбаное чудо! Вот если бы с небес сошёл господь с ангельским воинством и всех спас, тогда, да, можно было бы рассуждать о чудесах. Но ничего подобного не произошло даже близко. Там были всего только люди, обыкновенные люди, помогавшие другим людям, поскольку пострадавшие были такими же, как они. Это было торжеством человеческой общности и ещё закрепившимся на генетическом уровне знанием, что тот, кого ты спасаешь сегодня, завтра сам вытащит тебя из горящего автомобиля.