Никто не знал ее вероисповедания (да и было ли оно у нее?), поэтому мы просто положили на могилу покореженную «эмку». Тело (а также броник и остатки оружия, всё вместе!) да будет предано земле!

Кто бы спорил — все там будем, рано или поздно, и вне зависимости от вероисповеданий… Так нас осталось четверо.

— А все–таки зря Сова сказала про кладбище, — вдруг вспомнил Рваный, когда мы уже тронулись в обратный путь. — Плохая примета!

Ему никто не ответил…

Совершенно секретно

Только для служебного пользования

«Руководство для постоянного состава младших и средних офицеров штрафных батальонов и отдельных рот».

Ответственный за составление — Главный инспектор войск внеземных операций, бригадный генерал Севидж.

Утверждено — Главнокомандующий войск внеземных операций, ранг–адмирал Раскин.

П. 27. Наказания военнослужащих переменного состава штрафных подразделений:

1. Военнослужащие переменного состава штрафных подразделений на все время прохождения службы в подразделении исключаются из действия обычных уголовных уложений СДШ и наказываются теми мерами, которые командование сочтет нужными и необходимыми. В качестве наказаний к военнослужащим штрафных подразделений могут применяться как меры воздействия, предусмотренные уставом, так и иные меры, по усмотрению офицер–воспитателей. Наказания штрафникам назначаются как командиром части, так и офицерами постоянного состава данной части, по согласованию с командиром или, ввиду исключительности условий, без такового. Высшей мерой наказания для штрафников является расстрел перед строем с публичным оглашением приговора. Офицер–воспитателям следует помнить, что для назначения наказания путем расстрела должна быть образована комиссия из двух или более военнослужащих постоянного состава штрафных подразделений.

Примечание 1: Офицер–воспитателям, проводящим воспитательные мероприятия в подразделении, следует помнить, что чрезмерная убыль личного состава подразделений, в результате смерти или лишения боеспособности из–за тяжести наказаний, может в дальнейшем негативно отразиться на выполнении поставленных командованием боевых задач…

Неизвестная планета.

По новым слухам — планета Гоби.

Карцер штрафного батальона «Мститель»

Где–то монотонно долбила капель.

Резко, кричаще слепила лампочка.

Лучше бы она вообще не горела! Я очень скоро понял, что лучше быть в темноте, чем вот так, когда под веки словно подсыпали стеклянной крошки, от которой перестаешь видеть и только непрерывно моргаешь…

Лампочка высвечивала грубые бетонные стены с пятнами сырых подтеков и такие же пол и потолок.

Я очень скоро почувствовал, как давят стены и как жмет голову потолок.

Да, «холодный» карцер был тесным, словно гроб. Три шага влево, три — вправо, четыре — по диагонали. Из мебели в карцере присутствовал табурет, и на шесть часов от стены откидывалась койка. На первый взгляд — вполне приличный объем и меблировка, случалось бывать в условиях и похуже, но это только на первый взгляд…

Ни влево, ни вправо, ни по диагонали здесь не разгуляешься. На полу было предусмотрительно расстелено листовое железо, громыхающее при каждом шаге, словно адская погремушка. К тому же, это железо было ребристым, и ходить по нему просто не представлялось возможным, не вывертывая ноги в щиколотках. А потолок карцера был слишком низким, нависал, прижимал к полу, не позволяя распрямиться. Уже через полчаса ты отчетливо ощущал, как это важно — встать в полный рост, просто жизненно необходимо!

Сначала я было приспособился вставать на колени, но стоять на коленях на ребристом полу…

И капель! Монотонно, безостановочно, безжалостно, как зубилом по голове…

Словом, я погорячился, когда определил, что карцер похож на гроб. В гробу, по крайней мере, лежишь себе спокойненько, с удовольствием растянув конечности во всю длину последнего прибежища… А на кладбище — всё спокойненько, и соседи, и друзья — все покойники! — напевал я две минуты, а может быть, два часа подряд. В этом бетонном склепе голос звучал, словно придавленный валунами, и я очень быстро перешел на вокал «про себя», но все равно еще какое–то время пел.

Упорно пел! Всем назло, в пику капитану Дицу, наперекор желтозубой старухе–судьбе с ее вечно ехидной улыбкой!

Потом я петь бросил, потому что жизненные неудобства начали накапливаться в геометрической прогрессии стойкого раздражения.

Ничего не поделаешь, никуда не подашься, приходилось сидеть на треугольной железной табуретке, наглухо приваренной к полу.

И так сидеть, и вот так, и этак…

Ни так, ни вот так, ни этак — не способствовало…

Сиденье табуретки была рассчитано ровно на половину нормальной попы взрослого человека, зато по росту табурет вполне бы подошел великану, особо гордящемуся длиною ног. Грани сиденья были, разумеется, острыми. Словом, здесь во всем чувствовалась инквизиторская изобретательность капитана Дица, не упускающего ни одной из возможных садистских мелочей.

Сидел…

Пробовал даже на животе, с разнообразными вывертами, чувствуя, как последовательно затекают щиколотки, колени, спина, плечи, шея…

Встать, размять себя в полусогнутом положении, громыхнуть железом, вывернуть щиколотки на ребрах пола, выругаться от души, помянуть нехорошим словарем предков комбата до седьмого колена включительно — вот и все времяпрепровождение…

Действительно, ничего больше не надо, никаких палаческих изобретений — низкий потолок, ребристый пол, соответствующая температура — все просто, как треугольный табурет–переросток…

Когда от стены неожиданно, как манна небесная, отваливалась койка, на ней можно было вытянуться и расслабиться. Точнее — попытаться расслабиться.

По–настоящему расслабить тело не позволял холод. Сначала, сгоряча, я не понял, почему этот карцер называют «холодным», только потом почувствовал, что в камере какая–то хитрая температура, при которой сразу не замерзаешь, а начинаешь околевать постепенно. Откуда–то незаметно появляется дрожь во всем теле, бьет изнутри, колотит все сильнее, треплет, как лихорадка, пока не понимаешь, что ты элементарно замерз…

Откуда здесь, на этой сухой и жаркой планете, такая температура? Не иначе, карцер расположен рядом с холодильными камерами, только так можно объяснить…

Но воображение рисовало нечто совсем другое — глыбы льда, сахарно–блестящие айсберги, свет от которых настолько ярок и резок, что поворачивается обратной стороной своего смысла и становится синонимом слепоты… Еще — какие–то подземные, извилистые, бесконечные пещеры изо льда и холода, из которых уже никогда не выбраться.

Никогда и никуда…

Очень скоро я действительно заблудился в холоде и в этой режущей слепоте. Потерял всякий счет времени, любого времени… Словно все мыслимое время кончилось в одночасье, секунды, минуты, часы сплавились в одну густую, вязкую массу, тягучую и приторную. Очень скоро я окончательно утонул в этой массе…

Только капель, только холод, ослепляющий свет и затекающие, распухающие конечности…

Трое суток…

Наверное, это не намного меньше, чем вечность!

* * *

Я думал?

Не знаю, вряд ли… Точнее, трудно назвать четким, структурным словом «мышление» тот поток сознания, бьющийся о края черепной коробки, пульсирующий кровью, заливаемый безжалостным светом, подгоняемый унылыми ударами капель…

Но я думал!

Думал о себе, о том, что со мной происходит, и, похоже, жалел себя…

Кто я? Куда — я? Зачем — я?

Зачем я воюю и зачем я вообще живу… Чтобы воевать?

Не знаю, не могу ответить, боюсь отвечать, просто заранее догадываюсь, что все мои ответы будут неправильными!

Война все–таки меняет людей…

Как? Трудно сказать… Каждого по–разному, по–своему, но все–таки — каждого… Кто–то становится циником, кто–то озлобляется, плюет на себя, а уж на окружающих — тем более, до блевотины, до полного безразличия, абсолютного, словно космический вакуум. А кто–то, говорят, становится философом и начинает думать, думать и думать… Таких — меньшинство, к сожалению, тех, кто думает, а не соображает — всегда меньшинство, именно поэтому все всегда повторяется. Война сильно меняет людей, зато она, родимая, никак не меняет человечество…