Кончено! Дверь распахнулась перед ним, заключенным. Руки не чувствуют холода цепи тяжелой. Грустно расстаться ему с пауком прирученным, С милым тюремным цветком, пичиолой. Жалко тюремщика…,/ Он иногда улыбался Странно-печально… / и друга за тяжким затвором… Или столба, на котором однажды качался Тот, кого люди назвали убийцей и вором. Жалко? Но только, как призрак, растаяли стены, В темных глазах нетерпенье, восторг и коварство, Солнце пьянит его, солнце вливается в вены, В сердце… изгнанник идет завоевывать царство. Хиромант, большой бездельник... Хиромант, большой бездельник, Поздно вечером, в сочельник Мне предсказывал: «Заметь: Будут долгие недели Виться белые метели, Льды прозрачные синеть. Но ты снегу улыбнешься, Ты на льду не поскользнешься, Принесут тебе письмо С надушенною подкладкой, И на нем сияет сладкий, Милый штемпель — Сан-Ремо!» Зимнее стало, как сон, Вот, отступает все дале, Летний же начат сезон Олиным Salto-Mortale. Время и гроз, и дождей; Только мы назло погоде Все не бросаем вожжей, Не выпускаем поводий. Мчится степенный Силач Рядом с Колиброю рьяной, Да и Красавчик, хоть вскачь, Всюду поспеет за Дианой. Знают они — говорить Много их всадникам надо, Надо и молча ловить Беглые молнии взгляда. Только… разлилась река, Брод, словно омут содомский, Тщетно терзает бока, Шпорит коня Неведомский. «Нет!.. Ни за что!.. Не хочу!» Думает Диана и бьется, Значит, идти Силачу, Он как-нибудь обернется. Точно! Он вышел и ждет В невозмутимом покое, Следом другие, и вот Реку проехали трое. Только Красавчик на куст Прыгнул с трепещущей Олей, Топот, паденье и хруст Гулко разносятся в поле. Дивные очи смежив, Словно у тети Алины, Оля летит… а обрыв — Сажени две с половиной. Вот уж она и на дне, Тушей придавлена конской, Но оказался вполне На высоте Неведомский. Прыгнул, коня удержал, Речка кипела, как Терек, И — тут и я отбежал — Олю выводят на берег. Оля смертельно бледна, Словно из сказки царевна, И, улыбаясь, одна, Вера нас ждет Алексеевна. Так бесконечно мила, Будто к больному ребенку, Все предлагала с седла Переодеть амазонку. Как нас встречали потом Дома, какими словами, Грустно писать — да о том Все догадаются сами. Утром же ясен и чист Был горизонт. Все остыли. Даже потерянный хлыст В речке мальчишки отрыли. День был семье посвящен, Шуткам и чаю с вареньем… Так открывался сезон Первым веселым паденьем. Над морем встал ночной туман...
Над морем встал ночной туман, Но сквозь туман еще светлее Горит луна — большой тюльпан Заоблачной оранжереи. Экватор спит, пересечен Двенадцатым меридианом, И сон как будто уж не сон Под пламенеющим тюльпаном. Уже не сон, а забытье, И забытья в нем даже мало, То каменное бытие, Сознанье темное металла. И в этом месте с давних пор, Как тигр по заросли дремучей, Как гордость хищнических свор, Голландец кружится летучий. Мертвец, но сердце мертвеца Полно и молний и туманов, Им овладело до конца Безумье темное тюльпанов. Не красных и не золотых, Рожденных здесь в пучине тесной Т……. что огненнее их, Тюльпан качается небесный. Этот город воды, колоннад и мостов... Этот город воды, колоннад и мостов, Верно, снился тому, кто, сжимая виски, Упоительный опиум странных стихов, Задыхаясь, вдыхал после ночи тоски. В освещенных витринах горят зеркала, Но по улицам крадется тихая темь, А колонна крылатого льва подняла, И гиганты на башне ударили семь. На соборе прохожий еще различит Византийских мозаик торжественный блеск И услышит, как с темной лагуны звучит Возвращаемый медленно волнами плеск. Ольге Людвиговне Кардовской Мне на ваших картинах ярких Так таинственно слышна Царскосельских столетних парков Убаюкивающая тишина. Разве можно желать чужого, Разве можно жить не своим… Но и краски ведь тоже слово, И узоры линий — ритм. |
