Соловьи на кипарисах и над озером луна, Камень черный, камень белый, много выпил я вина. Мне сейчас бутылка пела громче сердца моего: Мир лишь луч от лика друга, всё иное тень его! Виночерпия взлюбил я не сегодня, не вчера, Не вчера и не сегодня пьяный с самого утра. И хожу и похваляюсь, что узнал я торжество: Мир лишь луч от лика друга, всё иное тень его! Я бродяга и трущобник, непутевый человек, Всё, чему я научился, всё забыл теперь навек, Ради розовой усмешки и напева одного: Мир лишь луч от лика друга, всё иное тень его! Вот иду я по могилам, где лежат мои друзья, О любви спросить у мертвых неужели мне нельзя? И кричит из ямы череп тайну гроба своего: Мир лишь луч от лика друга, всё иное тень его! Под луною всколыхнулись в дымном озере струи, На высоких кипарисах замолчали соловьи, Лишь один запел так громко, тот, не певший ничего: Мир лишь луч от лика друга, всё иное тень его! Если убитому леопарду не опалить немедленно усов, дух его будет преследовать охотника. Колдовством и ворожбою В тишине глухих ночей Леопард, убитый мною, Занят в комнате моей. Люди входят и уходят, Позже всех уходит та, Для которой в жилах бродит Золотая темнота. Поздно. Мыши засвистели, Глухо крякнул домовой, И мурлычет у постели Леопард, убитый мной. — По ущельям Добробрана Сизый плавает туман, Солнце, красное, как рана, Озарило Добробран. — Запах меда и вервены Ветер гонит на восток, И ревут, ревут гиены, Зарывая нос в песок. — Брат мой, брат мой, ревы слышишь, Запах чуешь, видишь дым? Для чего ж тогда ты дышишь Этим воздухом сырым? — Нет, ты должен, мой убийца, Умереть в стране моей, Чтоб я снова мог родиться В леопардовой семье. — Неужели до рассвета Мне ловить лукавый зов? Ах, не слушал я совета, Не спалил ему усов! Только поздно! Вражья сила Одолела и близка: Вот затылок мне сдавила, Точно медная, рука… Пальмы… с неба страшный пламень Жжет песчаный водоем… Данакиль припал за камень С пламенеющим копьем. Он не знает и не спросит, Чем душа моя горда, Только душу эту бросит, Сам не ведая куда. И не в силах я бороться, Я спокоен, я встаю, У жирафьего колодца Я окончу жизнь мою. Я помню древнюю молитву мастеров: Храни нас, Господи, от тех учеников, Которые хотят, чтоб наш убогий гений Кощунственно искал всё новых откровений. Нам может нравиться прямой и честный враг, Но эти каждый наш выслеживают шаг, Их радует, что мы в борении, покуда Петр отрекается и предает Иуда. Лишь небу ведомы пределы наших сил, Потомством взвесится, кто сколько утаил. Что создадим мы впредь, на это власть Господня, Но что мы создали, то с нами посегодня. Всем оскорбителям мы говорим привет, Превозносителям мы отвечаем — нет! Упреки льстивые и гул молвы хвалебный Равно для творческой святыни непотребны. Вам стыдно мастера дурманить беленой, Как карфагенского слона перед войной. Уронила девушка перстень В колодец, в колодец ночной, Простирает легкие персты К холодной воде ключевой. — Возврати мой перстень, колодец, В нем красный цейлонский рубин, Что с ним будет делать народец Тритонов и мокрых ундин? — В глубине вода потемнела, Послышался ропот и гам: — Теплотою живого тела Твой перстень понравился нам. — — Мой жених изнемог от муки И будет он в водную гладь Погружать горячие руки, Горячие слезы ронять. — Над водой показались рожи Тритонов и мокрых ундин: — С человеческой кровью схожий, Понравился нам твой рубин. — — Мой жених, он живет с молитвой, С молитвой одной о любви, Попрошу, и стальною бритвой Откроет он вены свои. — — Перстень твой наверно целебный, Что ты молишь его с тоской, Выкупаешь такой волшебной Ценой, любовью мужской. — — Просто золото краше тела И рубины красней, чем кровь, И доныне я не умела Понять, что такое любовь. Пастух веселый Поутру рано Выгнал коров в тенистые долы Броселианы. Паслись коровы, И песню своих веселий На тростниковой Играл он свирели. И вдруг за ветвями Послышался голос, как будто не птичий, Он видит птицу, как пламя, С головкой милой, девичьей. Прерывно пенье, Так плачет во сне младенец, В черных глазах томленье, Как у восточных пленниц. Пастух дивится И смотрит зорко: — Такая красивая птица, А стонет так горько. — Ее ответу Он внемлет, смущенный: — Мне подобных нету На земле зеленой. — Хоть мальчик-птица, Исполненный дивных желаний, И должен родиться В Броселиане, Но злая Судьба нам не даст наслажденья, Подумай, пастух, должна я Умереть до его рожденья. — И вот мне не любы Ни солнце, ни месяц высокий, Никому не нужны мои губы И бледные щеки. — Но всего мне жальче, Хоть и всего дороже, Что птица-мальчик Будет печальным тоже. — Он станет порхать по лугу, Садиться на вязы эти И звать подругу, Которой уж нет на свете. — Пастух, ты наверно грубый, Ну, что ж, я терпеть умею, Подойди, поцелуй мои губы И хрупкую шею. — Ты юн, захочешь жениться, У тебя будут дети, И память о Деве-птице Долетит до иных столетий. — Пастух вдыхает запах Кожи, солнцем нагретой, Слышит, на птичьих лапах Звенят золотые браслеты. Вот уже он в исступленьи, Что делает, сам не знает, Загорелые его колени Красные перья попирают. Только раз застонала птица, Раз один застонала, И в груди ее сердце биться Вдруг перестало. Она не воскреснет, Глаза помутнели, И грустные песни Над нею играет пастух на свирели. С вечерней прохладой Встают седые туманы, И гонит он к дому стадо Из Броселианы. |
