Девушка была в платье изумрудного цвета, купленном для нее Риккардо, но к нему добавились оранжевые шелковые нити для скрепления буфов на рукавах.
– Приобрели только что на рынке! – пояснила Тереза, перехватив взгляд племянника. – Кроме того, купили ей румян и красок для бровей и ресниц. Молодой женщине надо выглядеть прилично. Кстати, сегодня наша гостья позавтракала со мной за столом, а не в постели, как ночью, и, кажется, осталась вполне довольной.
Когда Тереза начинала говорить, остановить ее бывало трудно. Особенно, если никто не пытался это сделать. Риккардо молчал, не в силах отвести глаз от фигуры Безымянной, выглядевшей в одежде еще более маняще, чем в ночной сорочке из грубой ткани. У Лоренцо и вовсе отнялся язык. Похоже было, что он так и не понял: разыгрывают его или эта девушка действительно подобна заснувшей принцессе из легенд.
– Когда мы проходили мимо статуи Пасквино, – продолжала тараторить Тереза, пока Риккардо усаживал их обеих за стол, – Безымянная остановилась и стала как-то особенно на нее смотреть. Мне кажется, она скоро что-то вспомнит. Или, может быть, ее удивило то, что у статуи отбиты руки и нос. Стихов на постаменте уже не было.
Упомянутый Терезой безрукий торс стоял близко к их дому, на самой площади Навона. Выглядел он очень древним, никто не знал, кого он изображает, но римских горожан это не особенно интересовало. Статуя притягивала людей тем, что каждое утро ее постамент обклеивался новыми пергаментными листами с сатирическими виршами, обличавшими самых именитых граждан Папского государства. К полудню эти стихи – пасквили, как их позднее будут называть по имени статуи, – отдирала стража порядка, однако многие успевали к тому времени прочитать их и пересказать их содержание своим знакомым.
– Надо рассказать ей, какие великолепные сатиры вывешивал на этой статуе Пьетро Аретино, когда пытался остановить избрание папы-нидерландца Адриана, – вполголоса сказал Лоренцо другу.
– Забудь на несколько минут своего обожаемого патрона и поздоровайся с молодой дамой, – одернул его цирюльник, не разделявший преклонения студента перед изящной словесностью.
Лоренцо смутился, кашлянул и, обращаясь к Безымянной, приветствовал ее:
– Salve!
– Salve! – ответила девушка заметно увереннее, чем студент. Голос у нее был мелодичный, слегка тягучий.
– Я Лоренцо, э-э, Лаврентий. Как зовешься ты? – продолжал студент, удивляясь тому, что разговаривает с молодой женщиной на языке церковной литургии.
Девушка, услышав понятные слова, произнесла в ответ весьма длинную речь. Говорила она легко, совершенно не затрудняясь в выборе слов, в отличие от своего собеседника. Лоренцо произнес для нее несколько фраз на французском, венецианском и на одном из немецких наречий, но Безымянная не узнала в них звуков родной речи. В ходе этой проверки выяснилось, что она получила прекрасное образование, ибо классические языки – латынь и греческий – понимала безупречно. Но каким был ее родной язык, так и оставалось пока загадкой.
– Что она говорит? – теребил друга Риккардо после очередной латинской тирады Безымянной.
Лоренцо попросил девушку подождать, пока он переведет ее слова, и обратился к сгорающим от нетерпения цирюльнику и его тетке.
– Ваша гостья не помнит ни имени своего, ни родины. Что касается родного языка, то она чувствует, будто всю жизнь только и делала, что говорила на латыни. Я попробовал объяснить ей, что это невозможно, но она не понимает моих доводов, ибо ничего не помнит об этом мире. Хотя ей многое кажется знакомым – какие-то названия, дома, холмы, – она пока ничего не вспомнила. Сейчас юная госпожа просит вас рассказать ей все, что вам о ней известно: откуда она здесь взялась, как долго спала, что ее разбудило, что это за страна, город, в общем – все, что можете ей поведать.
Присутствующие принялись наперебой выполнять просьбу девушки. Лоренцо не только переводил, но и вставлял собственные суждения. Все это продолжалось до тех пор, пока у него от усталости не стал заплетаться язык.
Перед уходом студента между хозяевами дома и гостьей завязался бурный спор, когда Безымянная попросила Лоренцо перевести, что ей необходимо каждый день принимать ванны. Присутствующие, вспомнив страшные дни чумы, стали объяснять ей, насколько опасны влажные пары, говорить, что через горячую воду и пар передаются миазмы, распространяющие моровое поветрие.
Расписывая ужасы чумы, Лоренцо сказал, что этот ужасный недуг «сеет мучительную смерть и уничтожает целые города».
– Но к чистому телу, не так быстро пристает недуг, – возразила Безымянная, демонстрируя присутствующим такие, доселе неизвестные им, стороны своего характера, как настойчивость и упрямство.
Риккардо ссылался на то, что из всех присутствующих он, цирюльник и костоправ, ближе всех к медицинской профессии, цитировал знакомых лекарей, рассказывал, используя последние силы измученного переводчика, как погибла вся его семья. Но Безымянная не унималась.
– Lavari debeo!6 – настойчиво повторяла она, утверждая, что многие люди могли уцелеть в дни поветрия, если бы содержали свои тела в чистоте.
– Откуда тебе это известно? – переводил Лоренцо на латынь.
– Не помню, откуда, но известно, – переводил Лоренцо с латыни.
Убежденность девушки не смогли поколебать никакие доводы Риккардо, и в конце концов он потерпел поражение, позволив убедить себя.
В тот же день, уже после ухода студента, цирюльник устроил для Безымянной в кухне возможность залезть в большую бадью с горячей водой. Оттуда долго доносились плеск и фырканье, после чего Безымянная вернулась в гостиную. Мокрые рыжие волосы пристали к голове и шее, лицо светилось удовольствием.
Через несколько дней Риккардо и Лоренцо сидели в «Погребке у Филиппо», обсуждая Безымянную. Оба прекрасно понимали, что о возрасте девушки лучше никому не рассказывать, чтобы не привлекать тех, за кем маячили тени пыточных застенков. С точки зрения обывателей и их духовных пастырей, только дьявол мог дать человеку способность прожить два столетия, да еще и не постареть при этом.
– Не понимаю, – задумчиво говорил Лоренцо. – Судя по твоему рассказу, Безымянная, проснувшись после двухсотлетнего сна, тут же начала двигаться и разговаривать. Но ведь ее члены должны были утратить всякую силу от такой продолжительной неподвижности! Почему этого не произошло?
– Может быть, – поразмышляв, предположил Риккардо, который до настоящего разговора вовсе об этом не задумывался, – дело в том, что она не спала непрерывно, а каждый месяц пробуждалась и немного двигалась? Или в том, что такова природа наложенного на нее заклятия?
– Все это хотелось бы понять получше, – заметил Лоренцо. – Интересно, если ей удастся вспомнить, кто она такая и как ее усыпили, сможем ли мы объяснить себе все, что кажется сейчас столь загадочным?
Потом беседа перешла на другую тему. Студент, уже догадавшийся о чувствах его друга к загадочной девушке, заверял его, что никогда не станет за ней ухаживать.
– Дружба для меня прежде всего! – объявил он, заедая чесноком дешевое вино. – Ты же знаешь меня, если я что-то обещаю, ничто не заставит меня нарушить слово. К тому же, в отличие от тебя, я отнюдь не вижу в ней красавицу. В моем вкусе более пышные формы. Впрочем, – спохватился Лоренцо, – это не имеет никакого значения. Главное – дружба!
Риккардо безмолвствовал. Его думы были заняты тем, как бы подступиться к Безымянной. Советоваться на эту тему с многоопытным студентом почему-то не хотелось.
– Кстати, у нее бывает одна ухмылочка, от которой у меня слипаются внутренности, – заявил вдруг изрядно захмелевший Лоренцо. – Ты не замечал? Этакая, знаешь ли, усмешка одним левым уголком рта. И в глазах искорка, совсем недобрая. В общем, хотя твоя Безымянная двигается как кошка, эта ее односторонняя улыбка подошла бы скорее змее.
– Разве змеи и кошки улыбаются? – спросил Риккардо, не зная, как еще выразить удивление, вызванное словами друга.
