Если бы Кассия только могла вернуться к тому мгновению, когда Секст с победным видом показал ей «ненадолго присвоенную», как он выразился, отмычку от сундука с личными вещами отца. Кассия хваталась за это воспоминание, переделывая его снова и снова, как будто в силу придумываемых ею изменений все действительно могло сложиться иначе.
Кассия представляла себе, что твердо отказывается участвовать в проделке брата и угрожает рассказать родителям о том, что он без спроса взял отмычку. Ей теперь казалось, что есть две Кассии. Одна из них, нынешняя, наказанная, находилась в холодном подземелье, и время для нее словно застыло. Другая же Кассия, более ранняя, находилась в перистиле прекрасного родительского дома, где нет всего этого ужаса, где надо только быть послушной девочкой, и тогда с тобой не случится ничего дурного.
Это раздвоение было для нее новым, незнакомым опытом, но странным оно не казалось, ибо в ее возрасте почти любой опыт является новым и незнакомым. Та из двух Кассий, что была в родительском доме, набравшись твердости духа, отказалась участвовать в затее Секста и поссорилась с ним. Они так и не пошли в кабинет отца. Брат, обидевшись, назвал ее доносчицей.
Шаг за шагом проживала она снова эти часы, наслаждаясь чувством безопасности. После ссоры с Секстом Кассия отправилась в кухню, где обнаружила удивленную ее появлением старую няню и других рабов, и посидела там вместе с ними. Затем ходила вместе с Бисеидой в пекарню, в помещение для винного пресса, в кладовые и в амбар. Все это время ей было очень приятно чувствовать себя хорошей, послушной девочкой, которой ничего не угрожает.
Когда пришло время укладываться ко сну, Кассия не стала, вопреки своему обыкновению, спорить с няней. Она только спросила, не уложит ли ее спать мать, и Брисеида сказала, что родители придут поздно.
Каков же был ужас Кассии, когда в прихожей, а затем в атрии снова зазвучали громкие голоса, и в ее комнату опять, как и в первый раз, ворвался солдат в панцире и шлеме. Она хотела прекратить происходящий ужас и вообразить все по-другому, но у нее это почему-то не получалось. Солдат все равно хватал ее и выносил в атрий. И снова Кассия видела, как уводят брата, а родителей нигде нет. Она решила, что Секст все-таки осуществил свой замысел, пробрался в кабинет отца один, без сестры, и залез в запретный сундук, а теперь эти солдаты в шлемах думали, что и она в этом участвовала.
Ничего не рассказывая о брате, чтобы его не выдать – ей все же было обидно, что он назвал ее доносчицей, – Кассия отбивалась, просила выслушать ее, кричала, что она ничего плохого не сделала, но никто ее не слушал. Один из солдат подсадил ее рядом с собой на седло, затем он и другие солдаты скакали через пустынные площади с разбитыми статуями вчерашнего властителя, и Кассию опять привели в этот подвал. Она так и не сумела остановить поток своего воображения, пока в голове не произошло что-то вроде щелчка, и время ранней Кассии не соединилось со временем Кассии нынешней.
Теперь была только одна девочка – утомленная вторичным переживанием тягостных событий, обессиленная собственными рыданиями и страхами, но согревшаяся под колючим солдатским одеялом. На мгновение в расплывающихся мыслях Кассии мелькнула догадка о том, что ее нынешнее заключение никак не связано с давешним проступком в отцовском кабинете. Мелькнула и исчезла, когда девочка погрузилась в сон.
Утром Кассия вся пылала, нос был забит, дыхание давалось с трудом, сознание мутилось. Она ненадолго просыпалась и снова погружалась в беспокойный сон. В этом состоянии Кассия почти не замечала происходящих вокруг нее перемен. Ей было понятно только одно: ее снова привезли домой, вокруг – обычные предметы, привычные лица, хлопочущая Брисеида. Мрачное подземелье исчезло. Приходил врач, осматривал девочку, что-то говорил родителям. В одно из своих пробуждений Кассия увидела обеспокоенное лицо матери, и это было необычно, потому что мать нечасто баловала ее своим вниманием. Ей хотелось заверить мать, что она больше не будет делать то, что не положено, но говорить было трудно.
Через два дня Кассия уже чувствовала себя намного лучше. Жар прошел, речь не причиняла неудобств, но она все еще лежала в постели. Отец, обычно рассеянный, витающий в мыслях где-то далеко, во время одного из своих посещений вдруг протянул к ней руку. Кассия сжалась, боясь новой порции истязаний, но старший Секст Кассий погладил ее по голове. Заметив странное выражение на лице дочери, он озабоченно спросил:
– Что тебя беспокоит, дорогая?
Ласковый тон и участливый взгляд успокоили девочку, и она, набравшись храбрости, спросила:
– Ты больше не злишься за то, что мы помяли твою тогу?
– Помяли тогу? – Непонимающе переспросил отец, приподнимая правую бровь. Затем он грустно улыбнулся. – Тебе, верно, привиделось это, когда ты болела. Никто не мял моей тоги. Впрочем, если тебе так хочется, я дам тебе свою старую тогу, которую больше не ношу, и ты сможешь мять ее в свое удовольствие, бедная моя девочка. Столько пережить в твои годы…
На следующий день Кассия спросила брата, каким было его наказание за помятую тогу отца.
– Какую тогу? – удивился Секст. – Ты же сказала, что расскажешь родителям про ключ, и мне пришлось вернуть его на место. Но все это пустяки, детские игры.
До этого разговора Кассии казалось, что эпизод с ее отказом участвовать в проделке Секста и угрозой рассказать о нем родителям, она придумала, находясь в подвале. Теперь она сама уже не понимала, что было выдумкой, а что правдой.
Для полного выздоровления потребовалось еще несколько дней. Страшные события ночи, проведенной в заточении, вспоминать не хотелось. Кассии стало даже казаться, что они полностью забыты. Но иногда, увидев на улице легионера или центуриона, девочка вздрагивала, даже не понимая природы своего безотчетного страха.
Впоследствии Кассия узнала, что гибель грозила в ту ночь всей семье. Но Фортуна оказалась милостива, и влиятельным заступникам удалось убедить нового префекта претория, Невия Сутория Макрона в непричастности Секста Кассия Пармского и его жены Луциллы к заговору Сеяна. Родители были освобождены из-под стражи, и в то же утро они забрали детей, проведших ночь в заточении в подвалах частных домов.
В восемь лет Кассия поинтересовалась у отца, откуда взялись их имена.
Разговор проходил в июле, в пустом триклинии. На столе стояли миски с козьим сыром и мелкими сочными оливками и глиняная чаша с обжаренными в меду финиками, начиненными грецкими орехами. Легкий завтрак, не требующий возлежания и суеты прислуживающих рабов.
Секст Кассий, не любивший облачаться в бесчисленные складки тоги и делавший это только перед выходом в присутственные места, был одет сейчас в легкую холщовую тунику. Устроившись поудобнее на трехместном ложе, он объяснял сидящей рядом с ним дочери, что они относятся к большому и знатному римскому роду Кассиев, а семья их происходит из Пармы – у них по-прежнему есть в этом городе дом, – поэтому мужчины после личных имен носят имя «Кассиус Пармензис», т.е. «Кассий Пармский». Есть и другие, более известные семьи этого рода, например Кассии Лонгины, Кассии Вары, Кассии Висцелины. Женщины рода чаще всего именуются просто Кассиями. Иногда к их именам добавляются такие эпитеты как «Старшая», «Младшая», «Первая», «Вторая» и т. д.
– Почему же я не только Кассия, но еще и Луцилла? – спросила девочка, поправляя поясок своей вишневого цвета туники из тонкого греческого шелка.
– Второе имя я решил дать тебе в честь твоей матери, – объяснил Секст Кассий, рассматривая дочку и не в первый раз думая о том, что раньше она походила на него нескладностью тонкого тела и некоторой непропорциональностью черт лица, а с годами усилилось ее сходство с Луциллой: тонкая кость, белая, словно фарфоровая кожа, рыжие кудри, которые хотелось называть «золотистыми локонами».
