— Вот и мы об этом же думаем, — согласился с ним Грязнов.

— Так вы Кургузова и пытайте! — обрадованно посоветовал Сохатый. — Ведь только он, гаденыш этот подзаборный, мог пришить по пьяни парашютиста. Он, он! И только он!

— Да видите ли, — не согласился с ним Грязнов, — Семен Кургузов, на которого вы сделали ставку и на которого столь старательно упираете, во время убийства Шаманина спал в поезде мертвым сном.

Было видно, что Сохатый едва сдержал себя, чтобы не наградить столичного сыскаря презрительной гримасой.

— Это он вам так говорит? Кургузый? В таком случае запишите, что в тот вечер я летал в Новосибирск на похороны моей бабушки.

— Записал бы, — хмыкнул Грязнов, — честное слово, записал бы. Но только в том случае, если бы вы смогли все это документально подтвердить. То есть билет до Новосибирска и прочее.

— А Кургузый, выходит, смог? — скривился в язвительной ухмылке Сохатый.

— Да, смог, — как-то очень уж буднично подтвердил Грязнов. — И в тот вечер, когда вы выслеживали Шаманина с Кричевским, науськанный и запуганный Семен Кургузов «рвал когти» в Хабаровск. Ну, а чтобы не быть голословным, вот показания проводницы вагона, в котором он тогда ехал.

Было видно, как при этих словах снова дернулась нервным тиком правая щека Сохатого, однако он вновь смог взять себя в руки и, тяжело вздохнув, словно устал доказывать свою невиновность, привел свой последний довод:

— А вы не думали о том, что эта бабенка и числа могла спутать? У них же в каждом рейсе по десять пьяных в вагоне. Да и сами не прочь стакан-другой заглотнуть. А?

— Возможно, и такое бывает, — опять согласился с ним Грязнов. — Да только на этот раз она никак не могла спутать числа, так как сразу же по прибытии в Хабаровск вынуждена была сообщить о пьяном пассажире бригадиру поезда, и Кургузов был тут же отправлен в хабаровский медвытрезвитель, откуда его выпустили только утром.

— И заметь, Губченков, утром следующего после убийства дня, — уточнил молчавший до этого Мотченко. — Что и зарегистрировано в журнале дежурного.

Стало слышно, как в дальнем углу кабинета, высоко под потолком, снова забилась в паутине несчастная муха.

Когда Вячеслав Иванович посмотрел на Губченкова, то поначалу даже опешил немного: на стуле, утопив голову в огромных ладонях, сидел не прежний нахраписто-злой Сохатый, готовый кому угодно рвать глотку, чтобы только восторжествовала справедливость, а сидел, скособочившись на стуле и сжавшись так, что чуть ли не вдвое уменьшились плечи, невзрачный и грязный, вконец опустившийся, обросший густой щетиной мужик.

— И будет тебе, Губченков, — раздался в тишине кабинета голос Мотченко, — предъявлено обвинение в предумышленном убийстве Сергея Шама-нина и покушении на жизнь командированного из Москвы Евгения Кричевского. А это, должен тебе напомнить, сто пятая, часть вторая. То есть вплоть до пожизненного заключения.

Сохатый оторвал голову от рук и будто в замедленном кино развернулся лицом к хозяину кабинета.

— Что?

Казалось, он еще не понимал всего того, что только что услышал. Но, наконец, смысл сказанного начал медленно проникать в его мозги, и он облизал губы. Сглотнул большим костистым кадыком, и было видно, как его глаза наполняются ужасом.

— Что?.. Какая сто пятая?..

— Уголовного кодекса России.

— Но я же… я же не убивал! — прижав руки к груди, крутанулся он к Грязнову. — Не убивал! Я вообще в тот вечер… я даже не знал об этом. Я… я только утром узнал, — бессвязно, словно его трясла лихорадка, бормотал Сохатый. — Не убивал я! Ну скажите, зачем мне это?

— В таком случае, кто?

Сохатый взглянул на Мотченко и мелко затряс головой.

— Н-не знаю. Матерью клянусь, не знаю!

— Не верю!

— Я же сказал, матерью клянусь!

— Хорошо, пусть будет так, — перехватил вопрос Грязнов, — хотя лично я тоже не верю в это. Но допустим… допустим, что вас действительно использовали втемную. Но ведь от пистолета, надеюсь, вы не станете отказываться?

Сохатый кивнул.

— В таком случае, уточняю свой вопрос. Кто передал вам пистолет, из которого стреляли в Шаманина и Кричевского. Только предупреждаю сразу: будете талдычить, что нашли его на улице, разговор пойдет другой и в другом месте. Надеюсь, вы понимаете, о чем я вам говорю?

Сохатый слизнул, видимо, окончательно ссохшиеся губы и вновь кивнул.

— Я слушаю. Кто?

Даже несмотря на свою мужицкую мощь, Сохатый боялся озвучить истинного владельца криминального «Вальтера». Однако страх оказаться стрелочником взял верх над остальными проблемами, и он, уткнувшись глазами в пол, глухо произнес:

— Шкворень! Это его ствол.

— Чего, чего? — подался к Сохатому хозяин кабинета. — Какой еще, к черту, Шкворень! Ты что, сучий потрох, за идиотов нас держишь? Или, может, поиздеваться надумал? Так я тебе сейчас такую парилку устрою, что ты, падла тифозная…

— Постой, постой, — осадил майора Грязнов. И уже повернувшись к Сохатому: — Вы что же, Петр Васильевич, поиграться с нами решили?

— А что ж я, сам себе буду яму рыть? — в порыве отчаяния дернулся со стула Сохатый. — Шкворень и дал! Осип Макарыч.

Грязнов вопросительно уставился на Мотченко. Мол, кто таков?

Видимо, еще не до конца поверив признанию Сохатого, Мотченко не сводил с него глаз, словно все еще надеялся уличить его в клевете и наговоре. Наконец разжал губы и не очень-то охотно пояснил:

— Шкворень Осип Макарыч, совладелец и генеральный директор российско-китайского акционерного общества «Шкворень и компания». Уважаемый в районе человек, коммерсант и бизнесмен. И то, что в каждом поселке района и в селах вновь заработали магазины, это его заслуга, Макарыча.

— И хозяин этих магазинов естественно Шкворень? — уточнил Грязнов.

— Ну-у, не то чтобы он лично, однако все они — дети его компании. Кстати, он же, Осип Макарыч, баллотировался на должность главы районной администрации, но не прошел, к сожалению.

Чувствовалось, что совладелец и в то же время генеральный директор российско-китайского общества является для начальника милиции едва ли не священной коровой, и Грязнов решил «не гнать лошадей». Если бы все это происходило в Москве, то там бы был совершенно иной разговор, но здесь, на Дальнем Востоке, в затерянном в тайге поселке, где каждый чиновник, а тем более олигарх местного значения считался едва ли не пупом земли, здесь были совершенно иные правила игры, которым надо было или подчиняться, или сразу же складывать с себя все полномочия.

— Послушайте, Петр Васильевич, а вы, случаем, на человека не наговариваете? — негромко и в то же время вполне доверительно спросил Грязнов. — Я ведь тоже человек, всякое могу понять.

— Наговариваю?.. — Сохатый медленно, словно на его шее висели трехпудовые вериги, поднял голову, и на его лице застыла гримаса внутренней боли. — Э-эх, гражданин начальник! Ну подумайте сами, зачем мне вся эта карусель? Я имею в виду того парашютиста, которого я и знать-то толком не знал, да вашего москвича, который тоже под пулю попал…

Вячеслав Иванович покосился на Мотченко, мол, что скажешь, майор? Однако тот молчал, то ли пораженный наговором Сохатого, то ли от того, что в его сознании что-то сдвинулось, и он мысленно прокручивал все те неприятности, которые могли упасть на его погоны, если вдруг все это окажется чистой правдой.

В кабинете Мотченко зависла долгая пауза. Потом послышался клокочущий кашель заядлого курильщика, и майор, с трудом пробиваясь через собственный кашель, произнес, уставившись взглядом в переносицу Сохатого:

— И зачем же он передал тебе этот пистолет?

— Шкворень?

— Естественно, Шкворень, коль ты показываешь на него. Ты что, должен был убрать Кургузова?

— Нет, нет! — словно боясь, что ему не позволят высказаться до конца, вскинулся Сохатый. — Я его должен был просто припрятать на квартире той марухи, где Семен жил. И все!

— Хренотень какая-то, — Мотченко пожал плечами. — Дать человеку ствол только для того, чтобы…