— Ладно, не будем считаться, — отмахнулся Грязнов. — Давай-ка лучше перейдем к нашим баранам. Кургузый отпадает, Сохатый, судя по всему, тоже.

— Вот именно, что «судя по всему», — пробурчал Мотченко. — Мы о нем совершенно ничего не знаем. Ведь именно у него был изъят ствол, из которого стреляли в Шаманина и Кричевского. И колоть его надо будет до тех пор, пока…

— Пока не пойдет на признанку? — ухмыльнулся Грязнов.

— Вот именно, пока не пойдет на признанку, — уловив в голосе Грязнова язвительную нотку, подтвердил Мотченко.

— Может, ты в чем-то и прав, — согласился Грязнов. — Ну а если он будет стоять на своем? Я — не я, и лошадь не моя.

— Не должен, — убежденно произнес Мотченко. — Хоть он и козел, но не в такой же степени, чтобы самого себя под сто пятую подводить. Не-е-ет, не захочет. Как говорят на Украине, дурней в нашей хате нема. Ведь недаром же к нему такое погоняло приклеилось — Сохатый. И должен тебе сказать, что этот зверь не просто осторожен, но и умен. И если почувствует, что на его тропе жареным запахло, тем более таким, как сейчас, уйдет от опасности.

— Ну дай нам бог… — Грязнов не хуже стожаровского майора знал, что такое настоящий сохатый и за какие такие «заслуги» награждают подобным погонялом. — Ты его когда думаешь начать допрашивать?

— А чего кота за хвост тянуть? — уже по-настоящему завелся Мотченко. — Прямо сейчас и доставят.

— Не против, если я поприсутствую на допросе?

— О чем речь?! Конечно. И если мы его скрутим?.. В общем, только спасибо скажу…

Ввели Сохатого.

Заложив руки за спину, он остановился в дверях, хмуро покосился на хозяина кабинета, перевел взгляд на сидящего поодаль Грязнова. Судя по всему, он уже знал от соседей по камере, что за «гусь» объявился в Стожарах, и по тому, как побагровело его лицо, он не очень-то обрадовался тому, что его персоной столь пристально заинтересовалась теперь уже и Москва.

Мотченко кивнул ему на стул, однако Сохатый словно прирос ногами к полу. Наконец разжал зубы и, видимо, оттого, что пытался скрыть свое волнение, откровенно неприязненно спросил:

— Надеюсь, меня привели на очную ставку?

Молчал Мотченко, молчал и Грязнов, словно забыв, что он уже давно не опер, и столь же откровенным прощупывающим взглядом рассматривал набычившегося Губченкова.

Какую-то минуту в кабинете висела напряженная тишина, и вдруг ее разорвал надсадный, нахраписто-требовательный крик Сохатого:

— Почему?! Почему я должен торчать в камере только из-за того, что эта кургузая сука сунула мне в карман свой пистолет? Я буду жаловаться, в конце концов! И я… я вас спрашиваю! Вас! — ткнул он пальцем в сторону Грязнова.

— Однако, — начиная заводиться, пробасил Мотченко, которому, видимо, не очень-то часто приходилось допрашивать подобных зубров. Он хотел было сказать что-то резкое, однако его движением руки остановил Грязнов и, повернувшись к Сохатому, властно произнес:

— Садитесь, Губченков! Разговбр будет долгий.

Сохатый вскинул на него пристальный взгляд, однако послушался — сел на стул, что стоял посередине кабинета.

Чувствуя, как в нем просыпается, казалось бы, давно забытая хватка опера, Грязнов продолжал сверлить глазами Сохатого. Он уже чувствовал, что инициатива переходит в его руки, и этот момент нельзя было упускать.

— Значит, очную ставку просите? — произнес он тоном, который не мог обещать ничего хорошего. — Что ж, мы тоже об этом думали. Так что, и ставки будут очные, и все остальное.

— Мне и одной хватит! — огрызнулся Сохатый. — Он у меня и с одной расколется. Я в харю плюну этому гаденышу, чтобы людям подлянки не устраивал.

Перекинувшись взглядом с хозяином кабинета и получив молчаливое одобрение, Грязнов молча слушал истеричные выкрики Губченкова. А когда тот выдохся, он произнес, четко разделяя слова:

— Закончили, надеюсь? Хорошо, теперь я скажу. Так вот, одной очной ставки нам никак не хватит. Кроме Кургузова, который также рвется в глаза вам посмотреть, вас еще ждут не дождутся ваши подельники, которых майор на реке с поличным взял. Спрашиваете, кто? Отвечаю: Стерин с Назаровым. Так-то вот, Губченков. И не надо морду кривить, будто я вас на пушку беру.

Он замолчал, позволяя Сохатому вникнуть в суть сказанного, и когда по лицу мужика скользнула презрительная ухмылка, продолжал:

— Афанасий Гаврилович, ознакомьте гражданина Губченкова с показаниями задержанных.

Мотченко достал из пухлой папки несколько густо исписанных листков, протянул их Сохатому, который вдруг насторожился, бросил злобный взгляд на майора, взял сначала один протокол допроса, затем второй…

Бегая глазами по строчкам, прочитал все, и было видно, с каким напряжением работает его мозг. Какое-то время молчал, оценивая показания своих подельников, и неожиданно миролюбиво произнес:

— Навешать все что угодно можно, и вы это не хуже меня знаете. Может, они специально сговорились запечь меня под ноготь. И я… я даже не удивлюсь этому. Тот, что Стерин Пашка, так эта гнида вообще на меня зуб держит, еще с колонии. Мы же с ним срок тянули вместе, так вот я ему и дал как-то раз по соплям, чтобы у мужиков пайку не отымал. Он и взъелся на меня с тех пор.

Он вновь замолчал, снова переживал тот случай на зоне, и укоризненно-осуждающе покачал головой:

— Вот же с-с-сука вербованная! На зоне не вышло утопить, так он здесь решил меня под монастырь подвести. Вот же гад!

— Так, Стерин, выходит, полный гад, — усмехнулся Грязнов. — Ну, а Иван Назаров?

— Сам диву даюсь, — пожал плечами Сохатый. — Может, они со Стериным сговорились?

Принявший игру Сохатого, Грязнов хотел было задать ему еще один вопрос, но его перебил Мотченко:

— Эх, Губченков, Губченков! Вроде бы и человек неглупый, а врешь-то нескладно. Лодку-то, что у Стерина изъяли, ты на звероферме еще прошлой осенью купил. А что касается поставляемых тобой сетей, хороших сетей, признаться, то этим вопросом сейчас мои ребята занимаются. Ну да все это мелочи, — неожиданно заключил Мотченко и, тяжелым замком сцепив пальцы, замолчал, изучая щель на крашенном коричневой краской полу. И когда уж молчать стало вроде бы и неудобно, закончил: — А теперь главное. Теперь уже точно известно, что в Шаманина с Кричевским стрелял ты… Да, не дергайся! Стрелял ты, и я думаю, что лучше будет, если ты самолично пойдешь на признанку.

Мотченко замолчал, и было видно, как нервным тиком дернулось лицо Сохатого. Он хотел было что-то сказать, но ему не хватило воздуха, и он только разжал плотно сомкнутые до этого зубы. Скользнул взглядом по Грязнову и уставился немигающими зрачками на хозяина кабинета.

Молчал Сохатый. Молчали и Грязнов с Мотченко. Казалось, тишина застыла могильная, и слышно было, как жужжит угодившая в паучьи сети муха. Где-то очень далеко, на окраине Стожар прогудел маневровый паровоз.

Наконец Сохатый пришел в себя. Судя по всему, он уже не считал нужным доказывать свою невиновность стожаровскому майору и обращался к московской знаменитости, о которой даже по зонам ходили слухи как о «правильном опере», которому западло упечь невинного человека за решетку.

— Я уже говорил вам, — глухим от напряжения голосом произнес он, — что этого пистолета я в глаза никогда не видел. И когда эта гнида Кургузый долбанул меня бутылкой по черепушке…

Он невольно потрогал еще кровоточащий шов на голове и так же негромко добавил:

— Ведь это он… Кургузый того парашютиста завалил… зуб на него имел давнишний, вот и подкараулил по пьяни. А потом, видать, когда в себя пришел и понял, что его за мошонку возьмут, решил на меня все свалить, тварь подзаборная. Так что насчет этого парашютиста его пытайте, Семена. А меня…

Он вновь замолчал надолго и, словно набравшись мужества, прижал руки к груди.

— Да, виноват! Судите. Но судите только за то, что я у этих двух обормотов, у Стерина да у Ваньки Назарова, обещался по осени икру да балык оптом закупить. Только и всего. А насчет вашей мокрухи… Да на кой ляд она мне? — вскинулся Сохатый. — Если я вашего парашютиста даже не знаю толком?