Неподалеку, чуть обвиснув бортами, сушилась резиновая лодка.

Похоже, добытчик был один.

Шагнув из-за необхватной лиственницы, Мотченко вздрогнул от звука хрустнувшего сучка, и в этот же момент с земли рванулся, кинувшись в сторону, добытчик.

— Лежать! Руки за голову!

Мужик крутанулся, и в этот момент начальник милиции увидел искаженное страхом и ненавистью лицо.

Стерин Павел Викторович, бывший вальщик стожаровского леспромхоза. Вербованный. Несколько лет промышлял кетовой икрой, за что и был осужден сроком на два года.

Насколько помнил Мотченко, освободиться он должен был весной этого года.

Как говорится, не пошел урок в прок.

Прождав Сохатого едва ли не целый день, Семен уже не надеялся более, что он увидит его в ближайшее время, как вдруг брякнул дверной звонок, и у него радостной отрыжкой екнуло сердце.

«Затоваренный», — хмыкнул Семен, наметанным взглядом определив в карманах пиджака застывшего на пороге Сохатого пол-литровую стеклотару. И точно. Кивнув Зинаиде, словно он знал ее тысячу лет, Сохатый выудил из карманов две бутылки водки и, не очень-то церемонясь, сунул их в пухлые руки хозяйки квартиры.

— Прибери-ка на стол что-нибудь. А нам переговорить надо, — сказал, словно отрезал, приглаживая широченной ладонью волосы.

— Ишь ты! И этот командует, — возмутилась было Зинка, но, заметив косо брошенный на нее взгляд глубоко посаженных глаз, решила благоразумно удалиться.

— Ничего устроился, — проводив взглядом виляющий Зинкин зад, сказал Сохатый.

Он, видимо, уже успел где-то хлебнуть, и теперь глаза его, налившиеся пьяной злобой, в упор буравили компаньона.

— Фофан жеваный! — наконец выдавил он. — Нашкодил, зараза, а теперь расхлебывай за тебя?

— Брось, Петро, — огрызнулся Семен. — И на старуху бывает проруха. С кем по пьяному делу не случается…

— По пьяному… — передразнил его Сохатый. — Загнали бы икру, а там гуляй пока не захлебнешься.

Покосившись на Семена, тяжело опустился на заскрипевший под ним стул, сказал повелительно:

— Пока бабец твоя возится, притащи-ка пару стаканов. В горле сушит что-то.

— Во, совсем другой разговор, — повеселел Семен и шмыгнул на кухню. Не прошло и минуты, как брякнул стаканами о стол, рядом положил краюху хлеба, полбатона вареной колбасы, сноровисто сдернул «кепчонку» с горлышка. Разлил по стаканам водку и как бы на правах хозяина подмигнул гостю: — Ну?

— Гну! — не принял тот предложенного Семеном легкого тона и залпом осушил стакан. Поморщившись, отломил кусочек хлеба, долго, очень долго жевал его, наконец произнес негромко, покосившись на приоткрытую дверь: — Кто-то парашютиста грохнул, Шаманина. А заодно и какого-то москвича зацепили. Правда, этот жив еще. Говорят, будто в Хабаровске сейчас находится.

Уже поднесший было стакан ко рту, Семен ошалело уставился на гостя.

— Ты чего это буровишь, Петро?.. Может, сивухи с утра пережрал? За такие шутки знаешь что бывает?

Моментально оценив складывающуюся ситуацию, он не хотел верить услышанному.

— Какие, к чертовой матери, шутки! — взъярился Сохатый. — Похоронили уже муженька твоей Маринки, так что можешь заново свататься к ней.

Семен молчал, не в силах произнести ни слова.

— Но и это еще не все, — подлил масла в огонь Сохатый. — На реке Евтеева с Тюркиным грохнули. Хотя дело это темное. Менты не исключают и такой возможности, что они сами друг дружку хлопнули.

Из прихожей высунулась голова хозяйки дома, однако Семен даже не обратил на нее внимания. Только и того, что выдавил из себя хриплым клекотом:

— Когда?

— Чего — когда?

— Убили когда?

— Кого?

— Шаманина.

— Говоришь, убили когда?

Сохатый прищурился, долго, не отводя тяжелого взгляда, смотрел на Семена, покосился на Зинку, которая аж рот приоткрыла от любопытства.

— Слышь-ка, уберись на пару минут, — качнув головой, приказал он ей.

Сообразив, что сейчас не тот случай, чтобы выступать со своими правами хозяйки дома, Зинка икнула и скрылась в полутемной прихожей.

— Когда, говоришь? — словно испытывая терпение Кургузого, буравил его тяжелым взглядом Сохатый. — Да в тот самый вечер твоего корефана и шлепнули, когда ты рванул из поселка.

Уже не в силах скрыть свое состояние, Семен с трудом воспринимал услышанное.

— А кто… кто его? — выдавил он из себя, хотя уже догадывался о возможном варианте ответа.

Криво усмехнувшись, так что вымученная ухмылка перекосила его лицо, Сохатый плеснул в стакан граммов пятьдесят водки, зачем-то понюхал ее и уж было поднес стакан ко рту, как вдруг отставил его в сторону.

— Кто, говоришь? А Бог его знает, кто. Стрелок ведь визитки своей в том кедровнике не оставил!

И замолчал, тяжело уставившись на Семена, который, казалось, уже не находил себе места под этим уничтожающе-тяжелым взглядом. Потянулся снова за стаканом, подумал немного и, словно осьминог обхватив его цепкими узловатыми пальцами, одним глотком выплеснул водку в себя.

В дверном проеме вновь нарисовалась Зинкина голова.

— Жрать-то будете? — спросила она с неподдельной обидой в голосе.

— Погодь малость, — отмахнулся Сохатый. И убедившись, что Зинка скрылась на кухне, повернулся к насупившемуся Семену: — Слушай… а случаем не ты его? Все вроде бы сходится. И то, что девку промеж собой не поделили, да и накрыл он тебя в землянке. Я-то понимаю… Срок мотать никому не охота. Тем более вторая ходка по одной и той же статье. На полную катушку намотать могли.

Хоть и думал Семен примерно о том же, однако это обвинение, поставленное ему прямо в лоб, заставило его дернуться, и его лицо исказилось.

— Что? — вскинув глаза на Сохатого, дернулся он. И будто приходя в себя от услышанного, медленно поднялся со стула. — Чего? Я… Серегу?.. Да ты чего буровишь, с-с-сука?

— Охолонь, охолонь! — осадил его Сохатый. — Это ж не я боталом телепаю, а люди говорят.

— Чего говорят, гад?! — уставился на него Семен. — Ты же знаешь, что я в тот вечер сюда рванул, к Зинке.

— Это ты мне говоришь? — перекосился в усмешке Сохатый. — Ты лучше об этом следователю да ментам расскажи. Может, и поверят… этак годков через десять. А то и через все пятнадцать, учитывая обстоятельства дела.

— Да ты… — почти задыхался Семен. — Ты чего?.. Ты хочешь сказать, что я?..

— Сядь! Не шебурши! — осадил его Сохатый. — А сказать я то хотел, что самое лучшее для тебя сейчас — это рвануть отсюда куда-нибудь подальше и залечь где-нибудь на годок-другой. Пока вся шумиха не утихнет. Я имею в виду этого козла из Москвы. А кто твоего парашютиста долбанул — это меня меньше всего колышет.

Сохатый замолчал и, откинувшись на спинку стула, вновь потянулся рукой к бутылке. Вконец протрезвевший Семен угрюмо сверлил его глазами.

— Вот, значит, как оно выходит, — процедил он сквозь зубы. — Тебя, значит, это менее всего колышет. И ты, выходит, знать не знаешь, кто завалил Шаманина, а на меня, получается, все стрелки переводят?

— Выходит, что не знаю, — с угрозой в голосе протянул Сохатый. — И ты на меня…

Он замолчал, и видно было, как сжались в кулаки его мосластые пальцы.

Теперь уже Семен в упор разглядывал Сохатого.

— Не знаешь, значит?

Семен взял со стола стакан, опрокинул в себя водку, словно это была вода, так же молча поставил стакан на блеклую клеенку. В голове, мешая сосредоточиться, раскаленным гвоздем засела одна-единственная мысль: «Выходит, они его, Семена Кургузова, козлом отпущения делают. А Серегу Шаманина, значит, того… чтобы не проболтался. И этого москвича — тоже. А его, Семена, выходит, под статью Уголовного кодекса?.. Лихо!»

В груди вдруг перехватило дыхание, и что-то острое кольнуло под сердцем.

Будто пробуждаясь, он тряхнул головой и словно бы трезвыми глазами посмотрел на Сохатого. Тот стоял спиной к нему у допотопного буфета, с интересом разглядывая запрятанную под стекло картинку: белокожая, напрочь голая бабенка, по которой могла бы тосковать ночами вся камера в СИЗО, подняв руки, укладывала волосы, а у ее ноги, при виде которой могло перехватить дыхание, пристроился черный, как начищенный милицейский сапог, негритенок.