— Михалыч! — взмолился Грязнов. — Ты же все понимаешь. Еще дней семь, от силы — десять…

— Какой семь — десять! — взвился Полуэктов. — Ты еще месяц потребуй! А карту по угодьям баба Дуся будет утверждать? Да и текучки столько всякой навалило, что продыхнуть некогда. Короче, так…

— Михалыч, дорогой, — просящим тоном едва ли не заскулил Грязнов, — если я сейчас здесь все брошу… В общем, ты и меня пойми. Что я здесь, боки, что ли, отлеживаю? Или по своей прихоти сюда забрался? Прошу тебя… хотя бы недельку. А после все наверстаю!

Он хотел еще добавить, что он все-таки мент, хоть и бывший, а тут, считай, два трупа, однако телефонная трубка уже наполнилась возмущенно-скорбным дыханием обиженного в лучших чувствах медведя, что означало поворот к «мирному решению вопроса», как любил иной раз говорить Полуэктов, и наконец-то он соизволил снизойти до ментовских проблем своего охотоведа:

— Недельку, мать твою… А мне что здесь, самому по тайге мотаться? Значит, слушай сюда! Завтра же жду тебя в Пятигорье, решаем все вопросы, и можешь еще на одну неделю забуровиться в свои говенные Стожары.

— Спасибо, Михалыч!

— «Спасибо» в стакан не нальешь, — пробурчал уже окончательно сдавшийся Полуэктов. — Но учти, семь дней, не больше. Причем в счет отпуска.

На душе было до паскудности скверно, словно кошки скребли. И даже не оттого скверно, что трясло, корежило и переворачивало внутренности неутоленное похмелье, нет. Скверно было от ощущения тоскливой неприкаянности и зыбкости в этом огромном, продуваемом всеми ветрами городе, куда он, испугавшийся до поносного состояния, что опять загремит на зону, сорвался по приказу Сохатого.

«Правда, деньги еще шевелятся, да хрен ли толку, — размышлял Семен, невольно ощупав подколотые к карману «тыщи». — Еще парочка-другая приличных загулов, которые до смертушки обожала Зинка — и все, сосите лапу…»

Зинка, его хабаровская прихехешка, у которой останавливался всякий раз, когда надо было повыгоднее толкануть икру или тот же балык горячего копчения, на свои кровные кормить его не будет. А от Сохатого ни ответа ни привета.

«И чего он, с-с-сука подколодная, тянет? — ярился Семен, подходя к кафе на дебаркадере, где у него иной раз принимали по договорной стоимости икру. — Торчи здесь, как вошь на гребешке, тогда как по реке самая рыба идет. А может, плюнуть на все да рвануть куда-нибудь, пока хабаровские менты не повязали?»

И это не было нытьем — положение действительно сложилось аховое, хуже не придумать.

Как и договаривались, он в первый же день, как только сошел с поезда и нарисовался у Зинки, дал знать Сохатому, где его Можно будет найти, и теперь ждал от того весточки. Надо было определиться, как же ему быть дальше. Кроме того, Сохатый обещался и деньжат подкинуть.

В кафе, хоть и час обеденный, народу было немного. Семен сел за пустой столик у окна, терпеливо дождался, когда подойдет официантка, заказал три кружки пива.

— Что кушать будем? — голосом, не терпящим возражений, спросила она. — Плов из свинины, шашлык по-карски, могу предложить свеженького балычка на закуску.

Чертыхнувшись невольно при упоминании о «свеженьком балычке», который сгорел под рухнувшим накатом землянки, Семен подумал было, что неплохо бы хоть разок за все время и горяченького похлебать, однако вовремя вспомнил, что с такими трясущимися руками не сможет и ложку по-человечески до рта донести, а потому произнес обреченно:

— Салатишко какой-нибудь и что-нибудь из мясного. Да, пожалуй, еще сто пятьдесят водки, — добавил он в квадратно-расплывшуюся спину официантки.

Теперь можно было более-менее спокойно подумать про дальнейшее свое житье-бытье. Главное, что его более всего донимало все это время, так это неизвестность и шаткость его жития в Хабаровске. Сохатый обещался выяснить, знают ли стожаровс-кие менты о его землянке, точнее говоря, знают ли они о том, что землянка эта с бутылями пропавшей икры и сотней тушек свежекопченой кеты принадлежат ему, Семену Кургузову? И если все тихо-спокойно, можно будет и в Стожары вернуться спустя какое-то время. Уж очень не хотелось срываться с родных мест, где он знал каждый перекат на реке, каждую седловину между сопок, каждую тропку в тайге, которая к тому же могла и накормить от пуза, и брагой напоить.

Вспоминая Стожары, без которых он и жизни своей не представлял, Семен не заметил, как откуда-то сбоку подплыла официантка, и только когда она с грохотом брякнула на стол вилку с ножом и тут же выставила три бутылки пива, он вздрогнул оторопело и отчего-то подумал, что этак можно «и до ручки дойти». И еще одно пришло на ум: «Надо бы завязать малость. Совсем, видать, крышу сносит…»

Когда официантка, не глядя на пивные бутылки, ловкими, профессиональными движениями сбросила с горлышек пробки, Семен, не дожидаясь закуски, трясущимися руками налил в фужер пива и тяжелыми, жадными глотками высушил его до дна. Прикрыл глаза, каждой клеточкой своего измочаленного, проспиртованного тела ощущая, как упоительное блаженство разливается где-то внутри него. И уже более спокойно налил себе второй фужер, медленно выцедил свежее, вполне приличное пиво, смакуя каждый глоток.

В голове вроде бы чуток просветлело, однако весь кайф обломала официантка, швырнувшая на стол две тарелки: помидоры с огурцами да поджаренная картошка с разлапистой котлетой.

— Чего это ты? — насупился Семен, которому стало надоедать ее хамство.

— Жри уж! — прошипела она, брякнув донышком графинчика о стол, и, уже уходя, добавила: — У самой дома такой же. Пропойцы несчастные! Может, зальетесь когда-нибудь своей водкой!

— Змея! — обругал он ее в спину и наполнил водкой фужер, в котором желтели остатки пива.

Хоть и пришло долгожданное облегчение, однако настроение испортилось окончательно. Потыкав вилкой в тарелочку с салатом, Семен нехотя дожевал совершенно безвкусную котлету, допил пиво, хотел было взять водки еще, но раздумал — дороговато, да и смотреть не хотелось в озлобленную физиономию официантки, которая лишь на короткое время позволяла себе показаться в зале, чтобы опять надолго скрыться с глаз редких посетителей.

«Чего она, на кухне, что ли, подрабатывает?» — невольно подумал Семен и, справившись у мужика с соседнего столика, который час, поднялся с места, предварительно вылив в фужер остатки водки и пива.

Времени было всего лишь четыре — до ночи еще далеко, и он, не особо-то торопясь, добрел до железнодорожного вокзала, неподалеку от которого жила Зинка. Уже перед самым домом завернул в продуктовый магазин, где можно было купить из-под прилавка почти дармовой водки, которую, судя по ее запаху и вкусу, гнали из самой дешевой протирочной жидкости. Ему-то все равно — пивали и не такое, а вот времена наступали суровые, и о деньгах подумать надо было. Точнее говоря, об их отсутствии.

Не очень-то поспешая, поднялся по лестнице на второй этаж облупленного блочного дома и с той же ленцой в каждом движении нажал на потертую кнопку звонка, что торчала над изуродованной, с выбитой филенкой дверью.

За дверью послышалось шарканье шлепанцев:

— Кого еще несет?

— Свои, Зина, свои. Дед Мороз и Снегурочка.

— А Дедушка Мороз нам что-нибудь принес? — сразу же повеселел женский голос.

— Принес, Зина, принес. Готовь закусь.

За дверью послышалось доброжелательное бормотанье, после чего щелкнул замок, дверь скрипуче отворилась, открывая полутемную наготу стандартного коридорчика с ободранными обоями, и в проеме выросла фигура тридцатилетней женщины.

— Чего это ты, ментов, что ли, боишься? — осклабился Семен, передавая ей целлофановый пакет с водкой, к которой он еще прикупил и пива пузырь. — Кто стучит да кого несет?

— Менто-ов, — передразнила его Зинка, благосклонно принимая пакет. — Носит тебя черт знает где, а я дома одна сиди.

— Ну уж и погулять нельзя, — игриво подтолкнул ее Семен, ущипнув за плечо.