— Карел, друг! Ну давай серьезно. Мы знакомы вот уже сорок лет, это дает мне право говорить с тобой, как с самим собой. К тому же мы свойственники — одна семья… Думаю, надо тебе уходить на пенсию. Посуди сам: пенсия у тебя будет хорошая, ведь стаж работы немалый, — так плюнь ты на все заботы, залезай в халат! А то знаешь, как оно нынче водится — собрание за собранием, трясешься, вдруг не угодишь кому…

Покосившись на Казду, он понял, что надо было держать язык за зубами. Казда задрожал как лист на ветру, поднял свою костлявую руку и бессильно уронил ее на стол.

— Никогда! — лихорадочно прохрипел он. — Никогда! Никогда ты меня отсюда не выпрешь — понял? Никогда! Иуда!

Карты были открыты — потрепанный плащ дружбы трещал по всем швам. Мизина, белый как мел, поднялся, обжигаемый жаром неистребимой ненависти Казды, яростной агрессивности наседки, защищающей своих цыплят. Жизнь его хочет отнять, его место! Никогда! Казда вцепился в стол, словно боялся, как бы его не оторвали силой, напрягся так, что желтое лицо побагровело от прилива крови.

— Никогда!.. — хрипел он в лицо Мизины. — Думаешь, я совсем ослеп? Хочешь избавиться от меня? Чтоб я подох, а ты бы тут расселся один? Подождешь, дружочек… я пока еще не помер…

Старика била дрожь, так что Мизина начал опасаться, как бы его не хватил удар, — и все же не двинулся с места, даже когда друг захлебнулся судорожным кашлем и по его сморщенному, искаженному лицу потекли слезы бессилия.

— Так убей! — сипел Казда в промежутках между приступами кашля. — Чего ждешь? Я и сопротивляться не смогу, ты меня измучил… Лицемер!.. Друг называется… Убей! Пускай подохну! Если мешаю тебе…

— Этого недолго ждать, — ледяным тоном прошептал Мизина, но тотчас примирительно добавил: — Если будешь так вот напрасно волноваться, без всяких оснований… — Говоря это, он перегнулся через стол, так что его дыхание обдавало лицо Казды.

— А тот утихал, слабел — Мизина овладел положением. Тут только он заметил, что в дверях стоит Брих с бумагами в руках.

— Тебе что?! — гаркнул он, и не успел растерявшийся Брих опомниться, как дядя пресек его попытку объяснить свое появление. — Потом придешь! Не видишь, как ему плохо? Да пожалейте его хоть немного, болен он! — Снова повернувшись к Казде, он продолжал с нарочитой беззаботностью, с какой утешают тяжелобольных. — Приди в себя, Карлуша! Ну? Стоит ли волноваться из-за пустяков?

Мизина отошел к окну, рывком открыл его, словно задыхался. Пахнуло теплым весенними ветром, который приятно холодил виски, городские шумы долетали из ущелий улиц, на горизонте собирались дождевые тучи.

— Что нового на фронте в «аквариуме»? — не поднимая глаз от бумаг, спросил Бартош, когда ошарашенный Брих вернулся на свое место.

— Кажется, Казде сегодня очень плохо, — в замешательстве ответил тот.

— Так, так. И товарищ Мизина уже, видно, так и дрожит от нетерпения поздравить себя… Еще бы! Такая дружба, сорок лет, доктор! Ну, ну — может, и дождется товарищ Мизина…

Бриху достаточно было одного взгляда, чтобы понять: ничто не ускользнуло от проницательных глаз Бартоша. Этот ничего не пропустит и все поймет!

По широкому карнизу застучали капли дождя.

По субботам в буфете обедов не было, и Брих зашел после работы пообедать в небольшой трактир, недавно им облюбованный. Поел без особого аппетита, просмотрел газеты, журналы, не в силах подавить зевоту. Взглянул на часы-браслет. Половина второго.

Вспомнился проницательный взгляд Бартоша. Интересный человек этот коммунист! Как бы он поступил, если б знал?.. Ясно как. Нет сомнений, не раздумывая, отправился бы в ближайший участок госбезопасности. Наверняка! И притом вполне бескорыстно. Бартош хороший человек, только не понимает шуток с такими вещами. Коммунист душой и телом, уважает мнения других — такого человека можно и нужно ценить. Если б он узнал…

И тут его облило холодом. Он бросил газету на стул, уже вставая, провел по лбу вспотевшей ладонью.

Идиот! Вчера от уборщицы спрятал свои листочки в ящик, а замок-то испорчен… Ну да, это так! Легкомысленный болван! Спокойно, не сходи с ума… Что делал Бартош, когда он, Брих, уходил из отдела? Что? Брих напрягал память, заставляя себя вспомнить подробности. Конечно, Бартош торчал за столом, сказал — останется еще поработать. Вскинул глаза на уходящего Бриха. Такой взгляд чувствуешь спиной. Бартош явно медлил, — дожидаясь, чтобы ушли все. Конечно, конечно, так и есть! Вспомни, как он на тебя уставился, передавая конверт с листовкой! И потом тоже! Чуял что-то, ищейка! А вдруг он и листовку-то сам послал, чтоб проверить меня — ничего удивительного, от него и этого можно ждать. И теперь наблюдает, как буду себя вести. Я это чувствовал, я это знал! — пронеслось в голове у Бриха. Теперь все уже ушли из отдела, Бартош встал, роется в моем столе… Не в первый раз — и легко может объяснить это тем, что искал накладные или какую-нибудь там точилку… Вот он открыл ящик, нашел, читает! И — к телефону! Скорей! Брих — подлый предатель! Так это может быть. Так может случиться!

— Официант, счет!

Брих выбежал из трактира, застегивая пальто уже на улице под дождем; кинулся к зданию компании, но потом сумел сдержать шаг: глупости, каша у меня в голове, спокойно! Люди уже оборачиваются на тебя, иди медленнее, чтоб не обращать на себя внимания. Сердце бушует в груди, подгоняет ноги, но мозг укрощает их, и они уже не торопятся. Что я ему скажу? Да ничего! Да, я так думаю! И писал это я!

В проходной никого. Брих пробежал по коридору мимо уборщиц, моющих пол, ворвался в отдел, еле переводя дух.

А тут — ни души, но еще не убирали. Он бросился к столу, вытащил верхний ящик, стал перебирать груду ненужных бумаг. Ага, вот! Облегченно вздохнул. Совсем я спятил. Сколько я сделал копий? Пять, твердо помню — пять. Одна, две, три… как ни рылся, нашел только три копии своего воззвания. Ну, еще раз! Действительно ли было пять? Не помню — может быть, спутал. Дурак! Ничего я не спутал! Кто-то тут рылся, наверняка, погляди же! С первого взгляда видно! И копий я сделал пять, помню совершенно точно. Значит, Бартош… Ерунда, я схожу с ума. Схватился за голову. Я не перечитывал, быть может, сунул две копии в карман, когда вошла уборщица, и случайно выронил? Где-нибудь на улице? Растяпа, неисправимый болван! Играешь в сопротивление, а не успел шагу ступить — и вот что получилось!

Как был, в мокром пальто, свалился на стул. Догадки беспорядочно кружились в голове, как осенние листья под ветром. Спокойно! Ничего сверхъестественного не случилось. Я писал то, что чувствовал, не более! Писал за себя, так что пускай теперь…

Но страх уже вонзил в него свой ледяной коготь.

Тут только он заметил, что дядя еще не ушел — за стеклом «аквариума» виднелась его седеющая голова, его острый профиль. Брих встал: надо спросить дядю, когда ушел Бартош. В распахнутом пальто, с шарфом, свободно обмотанным вокруг шеи — все еще было мокрое от дождя, — он быстро подошел к двери «аквариума», открыл…

Странная тишина поразила его и — сладковатый запах дядиных сигарет. В раскрытое окно долетали шорохи весеннего дождя, порывы сырого ветра.

Дядя стоял над столом Казды, опираясь пальцами на стеклянную доску; брови его были сдвинуты, а лицо застыло — он словно замечтался и даже не услышал звука открываемой двери. На столе громко тикали в тишине часы, старинная луковица, которые Казда всегда перед началом работы вынимал из жилетного кармана и клал перед собой. Теперь сам Казда лежал головой на столе, руки его бессильно свешивались чуть не до полу, на котором валялись какие-то листы, густо испещренные цифрами, и коробочка с таблетками. В неподвижных зрачках Казды трепетал страх. Еле слышный хрип вырывался из сведенного судорогой рта.

Мизина медленно обернулся. Казалось, появление племянника его нисколько не удивило. Он словно приходил в себя после пережитого потрясения. Скованным жестом показал на Казду:

— Сознание потерял… — произнес он сдавленным голосом. Потом вдруг вспыхнул и набросился на растерявшегося племянника. — Ну чего уставился? Не видишь, что случилось? Что за люди, ей-богу!