— А взгляните на меня сегодня! — И он делал размашистый жест, охватывающий все имущество — магазин, дома и надетый на нем стеганый халат. Он ни в чем себе не отказывал и отвергал только автомобиль, которого тщетно добивался его единственный сынок. Папаша испытывал болезненный страх перед быстрой ездой и столкновениями.

— Взять хотя бы Батю^[4], — говаривал он. — Не будь он Батя и не летай в самолете, до сих пор продавал бы сапоги. Ну, хватит уговоров!

Он жил вдовцом уже много лет, часто показывал безмолвному Франтишку пожелтевшую фотографию покойной жены и говорил плаксиво:

— Вот это была женщина, гимназист! Ангел! Живи я тысячу лет, другой такой не найду…

Было у него еще одно странное пристрастие, отличавшее его от других жижковских богатеев: он любил нищих! Престарелым бродягам, опустившимся художникам, малевавшим бездарные акварели, изголодавшимся бродячим музыкантам и продавцам мышеловок — всем открывались двери его дома, и хозяин упивался благотворительностью. Франтишек не раз задумывался над этим. «Ну что ж, он богач, но сердце у него доброе», — решил он наконец.

Несмотря на демонстративное отвращение Ондржея, старый Раж сажал какого-нибудь бродягу за богато накрытый стол и кормил его до отвалу. Денег не давал принципиально, — нечего толкать бедняков к пьянству. И пока изумленный бедняк торопливо глотал жирные куски, вперив усталый взгляд на безвкусные обои столовой, хозяин подбадривал его рассказами о сопливом и босоногом мальчишке с кирпичного завода.

— Не обращай внимания, — недовольно шептал Ондра молчавшему Франтишку. — Обычный приступ сентиментальности, что поделаешь!

Однако и этого старого добряка кое-что выводило из себя. С гневом и возмущением он выгнал из своей преуспевающей фирмы кладовщика, увидев его из окна под красными знаменами первомайской демонстрации. Старик считал это неслыханной неблагодарностью — изменой ему, хозяину. У него даже голос срывался от обиды.

— И что им нужно, господи боже мой? — недоумевал он. — Я ведь тоже не в хоромах родился. Старайся же, парень, шевели мозгами, а не ходи тут орать под окнами. Фу!

Скромный и тихий Франтишек очень нравился ему. Он даже стал давать его матери белье в стирку и щедро платил за работу.

— Молодец ваш гимназист, — говорил он вдове, когда та приходила к нему с бельевой корзиной. — Вы небось не нарадуетесь на него. Я доволен, что они дружат с Ондрой.

Он считал ее сына честным юношей, который беден, как церковная крыса, и ясно сознает свою бедность, а это порука высокой нравственности. Старший Раж сам предложил, чтобы Франтишек стал репетитором Ондры «по этой злосчастной латыни», хотя ему было не совсем понятно, зачем, собственно, продолжателю рода Ражей и будущему владельцу крупной фирмы забивать себе голову древними изречениями, знание которых не спасает от голода.

Сначала Франтишек относился к этим урокам серьезно. Он старательно читал вслух гекзаметры Овидия, втайне думая: «Что-то будет у Ражей сегодня к завтраку? До чего же хочется есть!» Ондра тем временем валялся на диване и зевал. К чему, мол, все это, скорей бы уж как-нибудь кончить школу!

— Овидий изумительный поэт! — восторгался Франтишек.

— А я и не возражаю. Но думаю, он писал не для того, чтобы через несколько веков его виршами допекали людей, когда на улице такой солнечный день. Кому эти стихи нравятся, наслаждайтесь, сделайте одолжение!

Потом и Франтишек капитулировал — согласился проводить часы «уроков» за шахматами, к которым у Ондры были удивительные способности. В конце концов старому Ражу пришлось пустить в ход связи, чтобы Ондра, на удивление всему классу, получил аттестат. Кстати говоря, Раж-младший был не глуп, только поверхностен и рассеян. Он не дочитал до конца ни одной из тех книг, что навязывал ему восторженный Франтишек.

— А ну его! — говорил он, возвращая роман. — Меня интересует моя собственная жизнь, а не россказни о таких фантазерах и недотепах, как ты.

Время от времени Ондржей просматривал иллюстрированные журналы, читал короткие статьи на различные темы и в конце концов накопил запас всевозможных отрывочных и случайных знаний; благодаря врожденной уверенности в себе он умел блеснуть ими в нужный момент.

— Эх ты, упрямец! — сказал он как-то во время очередной ссоры Бриху. — Спорить ты умеешь, и это меня забавляет. Чтобы тебя согнуть, приходится крепко нажимать. Упрямая у тебя башка, по этой части ты молодец!

Задерганному Франтишку казалось подчас, что он яростно ненавидит Ража, и он старался набраться решимости и навсегда порвать с ним. А Ондра, когда ссора доходила до наивысшего предела, примирительно смеялся и хлопал раскрасневшегося Франтишка по спине.

Раз, после ссоры на улице, он добродушно сказал:

— Ну хватит, братец! Каждой потехе бывает конец. Мы ведь с тобой приятели, а? Признаюсь, мне бы тебя не хватало. Да и тебе меня тоже.

— Ты в этом уверен?

— Вполне. Во всяком случае, моих завтраков!

— Ты наглец! — воскликнул Франтишек, не находя других слов. Но накопившийся гнев постепенно прошел. «Собственно, Ондра ведь не злой, — размышлял он вечером, сидя над книгой стихов, — только избалован немыслимо. Можно ли долго сердиться на этого капризного эгоистичного ребенка? Что поделаешь?» На другой день в классе они опять сидели рядом. В гнетущей тишине, нарушаемой лишь противным скрипом перьев и ритмичными шагами учителя, ястребиным взглядом окидывавшего головы, склоненные над сочинением, Франтишек почувствовал толчок в бок. После недолгого колебания он сунул Ондре свернутую в трубку шпаргалку, в конце которой было приписано: «А свой завтрак жри сам! Ф. Б».

На переменке, хоть и не сразу, Франтишек дал все же себя уговорить и с аппетитом вонзил зубы в бутерброд с ветчиной. Подвел все-таки вечно голодный желудок. Сознавая свое поражение, пришлось и на этот раз помириться с Ондржеем.

Проклятущая жизнь! Уж скорей бы выйти в люди!

Незадолго до выпускных экзаменов они поссорились так, что Франтишек поклялся себе: «В жизни больше слова не скажу этому барчуку, этому господскому баловню!» Ссора казалась серьезной и развела их на довольно продолжительное время.

Причиной была ничего не подозревавшая Мартичка, новая служанка Ражей, тоненькая девушка из многодетной крестьянской семьи с Высочины. В городе она на все изумленно таращила глаза, синие, как незабудки, была робка, как кролик, но работяща и чистоплотна. Когда она приносила гимназистам чай на тяжелом металлическом подносе, чувствительный Франтишек опасался, что ее тонкие, трогательно детские ручки не выдержат тяжести чайника. А когда Мартичка проскальзывала мимо него и юбка ее колыхалась, Бриху казалось, что от девушки пахнет лесной лужайкой и ягодами.

Он был очарован ее юной свежестью и влюбился первой стыдливой любовью бедняка, испытывая изумительные горько-сладкие чувства. Но признаться не хватало духу! Как же вынести мучительное бремя робкого чувства, которое вгоняло в краску и путало мысли? В долгие ночи, прислушиваясь под одеялом к шумному дыханию усталой матери, Франтишек предавался немного сентиментальным и безмерно грустным мечтам, в которых «она» являлась невинной жертвой в «когтях большого города», а «он» бескорыстным защитником ее целомудрия. Вот он выучится, выйдет в люди и предложит бедной девушке руку и сердце. Жизнь стала прекраснее и мучительнее.

С детства Брих увлекался чтением. Теперь на его столе появились тоненькие книжки стихов о любви. Он жадно глотал их, до глубины души тронутый красотой поэзии, а потом стал писать стихи сам. Это были беспомощные вирши, несовершенные по размеру и рифмам. Брих растерянно сравнивал их со зрелыми образцами из книг и рвал в клочки. Ничто из написанного, казалось ему, не было достойно его чувства.

Опасаясь насмешек, он скрывал свое состояние от Ондры, но этот опытный юноша заметил, что с Брихом что-то творится, и навострил уши. Он замечал, что Брих как-то отдаляется от него, и это раздражало Ондру.