Брих бросился к телефону и дозвонился сразу. Положив трубку, сел на стул и только тут задрожал, как в лихорадке. Он не мог совладать со своими трясущимися руками. Глядел в лицо Мизине, по-прежнему ничего не выражавшее, даже когда он ощупал пульс больного.
— Жив, — бросил он коротко и пошел закрыть окно.
Дождь перестал, по комнате скользнул луч солнца, прорвавшийся сквозь пелену облаков.
Вернувшись к неподвижному Казде, Мизина погладил его по плечу.
Время ожидания — долгое, нескончаемое — прошло в молчании. Брих все еще ничего не понимал. Что тут разыгралось?
Дядя опять закурил — руки у него прыгали, так что он никак не мог поднести огонек зажигалки к кончику сигареты.
— Да что же они не едут?!
Когда санитары уносили бесчувственное тело, Брих двинулся было за ними, но Мизина ухватил его за рукав и удержал.
— Погоди, мальчик, — проговорил он, когда дверь закрылась, и принялся расхаживать из угла в угол. По лицу его градом катились слезы. Нагнувшись, он собрал с пола рассыпавшиеся таблетки, уложил их в коробочку и задумчиво покачал ее на ладони, словно в память о верном товарище.
— Вот так и теряешь друга, — прошептал он. Вытер платком лоб. — Бедный добрый Карел! Как я уговаривал его отдохнуть! Сколько просил! Подумай о себе, Карел! Бесполезно. Как пень. Но… это ведь самый мой лучший друг! Мы были словно родные братья! Познакомились еще в первом классе, и никогда между нами не было ни вот столечко… Какая была дружба! Такой ваше поколение и не знает! Не понимает! Вы не понимаете, что это такое — нравственные ценности. Сорок лет! Сорок лет!
Он словно разговаривал сам с собой, растравлял себя воспоминаниями о мелких эпизодах этой дружбы — и лил слезы, как если бы Карела уже не было в живых.
— Бросьте, дядя, — сурово одернул его Брих. — Кого вы пытаетесь убедить? Меня? Я не слепой. Можете радоваться. Он вам уже не помеха!
Мизина окаменел. Остановился возле стола Казды. Потом его печальное лицо вздрогнуло, он поднял палец и прошипел с ненавистью:
— Ах ты… что выдумал?! Что ты себе позволяешь?..
— А вот и позволяю! — отрезал Брих. — Но не бойтесь, я не пойду доносить, да, впрочем, и не о чем. На дружеские чувства закон не распространяется.
Мизина дернулся как ужаленный и по праву человека, переживающего большое горе, указал племяннику на дверь, драматически воскликнув:
— Вон! Видеть тебя не желаю! Неблагодарный! Для того ли я тебе помогал, когда ты вернулся из Германии с голой задницей? Для того на работу устроил? Чтоб ты мне теперь… бросил в лицо эту гнусную, эту подлую ложь?! Твоя покойница мать перевернулась бы в гробу, если бы знала, до чего…
— Маму не трогайте, — отмахнулся Брих. — Она была честный и чистый человек, хотя в ваших глазах — всего лишь прачка!
Дядю невозможно было успокоить: он захлебывался от обиды.
— Убирайся! Все вы такие! Молодое поколение! Мразь! Я тебе запрещаю повторять… подобные слова! Ты еще узнаешь дядю Мизину, негодяй! Запрещаю! Вынюхивать под дверью — это ты умеешь, подслушать, втереться в доверие, а потом оплевать, обвинить! — Плотина его невозмутимого достоинства окончательно рухнула, накипевший гнев и раздражений требовали выхода. — Дочь?! — Он захлебывался словами, чуть не плача. — Да есть ли у меня дочь? Потаскушку вырастил! За моей спиной с проходимцем валяется, а я надрываюсь, чтобы…
Уборщицы, возившиеся в коридоре, с любопытством заглянули в отдел. Заметив их, Мизина понизил голос до шепота, но ничего не успел больше сказать — звонок телефона прервал их разговор. Он схватил трубку.
— Слушаю…
На другом конце провода кто-то торопливо говорил, дядя долго слушал, сунув руку в карман, — и вдруг, с ужасом вытаращив глаза, взревел:
— Что?! Что?!
И пошатнулся, выпустил трубку, схватился за щеки. Рухнул в кресло, челюсть у него отвисла, руки упали, как подрубленные ветки. Брих бросился к нему, не зная, что делать. А голос в трубке все кричал: «Алло! Алло!» — Что это, все сегодня с ума посходили? Ничего не понимающий Брих повесил трубку.
Взял за плечи обессилевшего дядю, посадил прямо. Мизину била дрожь, зрачки у него расширились, пустым взглядом он уставился на племянника.
— Да что случилось?! — Брих тряхнул дядю. — Вы слышите?!
Мизина медленно приходил в себя. В лице — ни кровинки. Закрыл глаза руками, зубы его стучали.
— Иржинка…
И разразился рыданиями, которые так не соответствовали его сединам.
Что делать? Брих отвез убитого горем отца на такси, доволок его, трясущегося и бормочущего что-то, до квартиры и на трамвае поехал к себе; в голове не умещалось все происходящее. В тревоге он метался по комнате. Иржинка! Он представлял себе ее маленькое веснушчатое личико белым как снег, ее тоненькие ручки-палочки на простыне — и задохнулся от гнева и жалости. Жива ли? Как это она недавно сказала — «знаю, чего хочу!». Ах, подлец дядя! Затравил-таки ее!
В конце концов Брих не выдержал, надел пальто и снова отправился на Винограды. Семейство дяди он застал в полном смятении. Ему долго никто не открывал. Брих настойчиво звонил, наконец раздались шаркающие шаги — к двери подошла тетка с опухшими глазами, — видно, сегодня она вылила уже все слезы и теперь только как-то глухо стонала, подрагивая жирным подбородком. Брих не смог добиться от нее ни одного путного слова и очень не скоро узнал наконец, что случилось. Вздохнул с облегчением.
Иржинка была уже вне опасности — ее отчаянная попытка была неумелой и половинчатой, как все, что она до сих пор делала. Утром выпила целую коробочку порошков, легла на тахту, закрыла глаза, но в волнении забыла запереться.
Написала три письма — Индре, родителям (очень коротенькое) и последнее, самое длинное, — товарищам по факультету. В нем она честно признавалась в слабости и простыми словами благодарила за то, что они так хорошо к ней относились. Тетка ставила на кухне тесто для воскресных пирогов и вдруг услыхала отчаянные крики. В ужасе поспешила к дочери и, найдя ее в конвульсиях, совсем потеряла голову. Только уж соседи, встревоженные нечеловеческим воплем — тетка металась по прихожей, вцепившись себе в волосы, и, стуча зубами, бормотала какие-то молитвы, — вмешались и вызвали врача. К счастью, Иржину сразу начало рвать. Вскоре явился пожилой, уставший доктор, осмотрел ее, назначил лекарства и попытался — безрезультатно — расспросить тетку.
— Я и не представляла себе! — жалобно причитала мать, обливая слезами руку доктора, поросшую рыжеватыми волосками. — Я не… Иржиночка моя! Бедная моя деточка!.. Невесточка моя!.. Вот этими руками нянчила я тебя, маленькую, и что же ты натворила!..
Изнемогший доктор в конце концов грубо прикрикнул на нее и загнал в кухню, приказав сидеть, пока не придет в себя.
— Больной необходим покой и тишина!
Его морщинистое лицо побагровело от гнева, и он строго запретил тетке переступать порог комнаты дочери. Конечно, он не предполагал, что тем самым даст повод к новому взрыву причитаний искушенной плакальщицы:
— Меня даже не пускают к тебе, деточка моя! Мать от дочери отрывают! Пустите меня к моей любимице, к моей душеньке!..
Врач дождался появления Мизины, увел его, насмерть перепуганного, в гостиную и успокоил.
— Опасности больше нет. Проглотила она сущую чепуху, но ей необходим покой. Главное — ни в чем не упрекать, не заводить разговоров ни о самом поступке, ни о его мотивах. А то может случиться нервное потрясение — она очень слаба. Подобные вещи почти всегда имеют психические причины и последствия. Так что — предельная бережность и ласка! Вам известны причины ее поступка?
Мизина оцепенело помолчал, потом отрицательно покачал головой.
— Хорошо — и не старайтесь теперь это выяснить, не входите к ней, а главное, успокойте жену, — сердито сказал доктор. — Вашей дочери вредны не столько эти порошки, сколько истерика матери. Если это не изменится, я без всякой жалости отправлю вашу дочь в больницу. Полагаюсь на вас, сударь! Если что — звоните.
