В тот же вечер, только закончилось заседание парткома и все уже собирались разойтись, Патера взял слово и сдавленным голосом попросил освободить его от членства в комитете. Он высился над длинным столом — бог ведает, зачем встал, высказывая свою просьбу, вставать у них было не принято. Уставив глаза в землю, он испытывал такое чувство, будто проваливается в пропасть, заполненную изумленной тишиной. Глаза товарищей, онемевших от удивления… Измученный мозг Патеры придумал смехотворный, неправдоподобный повод: устал я, товарищи, ночи не сплю, видимо, здоровье подкачало. Пойду к доктору. Боюсь, от меня проку не будет, поэтому… поймите, товарищи!

Еле выдавил из себя эту унизительную полуправду; даже ложь не так бы его удручала, как эта гнусная часть правды, которой он думал облегчить совесть. Действительно, нервы у него расстроены — но отчего?! Он лжет! Трус! — шипело в голове. И они сразу поймут это, не научился он врать со спокойной уверенностью. Но они заставят себя поверить ему — ведь это же Патера, коммунист до мозга костей, испытанный, мы его знаем, положим за него обе руки в огонь!

Патера сел на место, а вокруг поднялся гомон.

— Адамек! Смотрит на него через стол, Патере кажется, что он утратил свою обычную рассудительную невозмутимость — хотя, как обычно, постукивает карандашом по столу, призывая товарищей высказаться по порядку. Тихо, товарищи! Берите слово по очереди!

Батька сердито ерзал на стуле, размахивая руками.

— Что делать, товарищи? Патера навострил лыжи! Еще бы, ведь он директором будет, ему теперь с нами неинтересно! Отрезать — и баста!

Нет, не удалось Адамеку удержать в руках обсуждение, он сдался. А Патера, равнодушный, сидел среди них, слушал, — тут были все, он узнавал их по голосу, по выражению лица, по жестам. И он им… лгал! Вот Машек — его вопросы вонзаются, как дробинки в тело, а Патера отвечает неуверенно, отводит глаза, громоздит ложь на ложь.

Голоса, слова… Ураганный огонь вопросов!

— Да это же чепуха, Йозеф! — слышит он Дрвоту. — Рехнулся ты, что ли? Весь завод тебя недавно выбирал! Единогласно! Нервы! Ты — и нервы! Да ладно, что с тобой поделаешь, коли смыться задумал…

Намекали на его будущее директорство, все новые вопросы так и вились над ним, и Патера все больше запутывался.

— Насчет директорства говорить преждевременно, товарищи, тут еще многое надо устроить, и вообще…

Вот сейчас, подумал он, взять и выбросить из себя все непонятное, что меня давит… Что они скажут? Нет! Прав Полак — так один лишь вред… Всем вред — партии, заводу, Власте, все поставлю под удар, посею смятение, панику… Надо самому с этим справляться!

Неприятный разговор затянулся на добрый час, но ни к чему не привел. Все устали, накурились, проголодались, слова не шли с языка, в голове шумело. В конце концов Адамек постучал карандашом и подвел итог. Протерев слезящиеся глаза, он вперил прямой взгляд в замолчавшего, измученного Патеру — он тоже уже потерял терпение.

— Итак, Йозеф, если ты не решишь иначе, — что делать? Замену-то мы найдем легко, это ты знаешь. Партия найдет замену любому. Вот наоборот — бывает труднее. Что ж тебе сказать, друг? Рассудка ты, что ли, лишился? Да по твоему носу видать — ты и директорства этого испугался. Ладно! Видно, есть у тебя причины. А жаль! Поразмысли-ка хорошенько, даю тебе сроку до следующего собрания. А теперь закрываю заседание, товарищи. Доброй ночи.

В двойной темноте возвращался домой Патера. Сегодня не стал поджидать Адамека, шел один, бежал от его слов, от его глаз. Миновал тихие улочки, остановился только перед опущенным шлагбаумом у Дома инвалидов. Ночной экспресс прогрохотал мимо, как сказочный конь-огонь, рассыпая в ночь охапки искр; возле туннеля дал гудок. И — дальше!

Человек поднимается на холм, прямо, наверх, трава еще мокрая после ливня, идти скользко. Дыхание со свистом вырывается из груди. Человек останавливается, озирается вокруг. Над головой весеннее небо, расцветшее букетами звезд, и город с его мерцающими огоньками — словно зеркало, в котором отразилась искрящаяся бесконечность.

Опустив голову, Патера шагает дальше. Что же такое произошло недавно?

Он знает, он ясно это чувствует.

Он остался один.

4

Темнота за окнами постепенно светлеет — рассвет субботнего дня входит в улицы Жижкова. Зачирикали воробьи на карнизах, их чириканье перемежается мгновеньями тишины, когда словно слышишь, как старый дом дышит десятками легких. Но это — только на минутку. Потом — цокот копыт по мостовой: развозят молоко.

У Патеры, за стеной, зазвонил будильник и разбудил звуки утра.

Брих встал, как всегда, поупражнялся с эспандером, оделся и побежал на работу. Еще полдня в субботу — а там отдых! Главач сидит за столом, бранит погоду. Сумасшедший дом! Утром солнце, а смотрите сейчас! Надвигается дождь, друзья, а у меня свидание в Стромовке! Как тут не сбесишься — ох, и не везет же мне!

Бартош насмешливо утешает его, а тут входит Мизина с обычным «Честь труду!». Скрывается в «аквариуме». Бартош отвечает ему легким кивком, вставляет в прокуренный мундштук половину сигареты. Поймав взгляд со стороны пишущей машинки, склоняется над столом.

Казда притащился с небольшим опозданием, более похожий на призрак, чем на живого человека. Болезненно-желтый, прошаркал мимо столов, сгорбленный, с уныло опущенной головой, и так сильно захлопнул за собой дверь «аквариума», что стекла задребезжали. Все проводили его взглядом.

— Господи! — сочувственно вздохнула Врзалова. — И зачем ходит? Дождется — вынесут его прямо от месячного отчета… До чего плох!

Только Брих со своего места мог видеть пантомиму, разыгравшуюся в «аквариуме». Казда трясущейся рукой достал из кармана коробочку с таблетками, рассыпав их по столу и по ковру. Мизина быстро вскочил, помог собрать. Спасибо, спасибо… Казда поспешно взял ручку, углубился в бумаги.

Никто в отделе не подозревал, что за стеклами «аквариума» между двумя приятелями достигает апогея незримая деликатная борьба. В последнее время оба редко обращались друг к другу, ограничиваясь чисто деловыми разговорами, что вполне устраивало Казду. Сегодня он чувствовал себя хуже обычного, поднялся с постели раньше времени и с крайним напряжением сил, до работы добрел скорее по инерции.

Мизина наблюдал за ним через стол, то и дело настороженно оглядываясь на отдел. У самой стеклянной перегородки, спиной к ней, сидел Бартош — Мизина видел лишь его склоненную спину да лысину на темени.

— Повторяю, тебе нужно немедленно лечь в постель, Карел! — не удержался Мизина, понизив голос до шепота. — Ты совершенно болен. Ну, не понимаем мы друг друга — твоими стараниями, благодаря твоей мнительности, — однако теперь не до шуток. Ты серьезно болен, милый!

Казда, скрючившись на стуле, сипло отнекивался: ничего со мной не случилось, такое бывает по утрам, скоро и вовсе оправлюсь. Работу не брошу!

— Господи, ну и дружок мне достался! — воскликнул Мизина. — Говори с ним как ангел, как черт — все впустую!

Он заклинал Казду пойти домой, лечь, уговаривал, как упрямого ребенка, — нет, этот тупой работяга ну просто как пень. Тряси его, старайся расшевелить — никакого толку! Присох к своему стулу, упорный, эгоистичный, боится, как бы кто не занял его место… Куда там лечиться — он скорее помрет, чем позволит себя уговорить. А может, он надо мной смеется? — вдруг заподозрил Мизина. — Может, ему и впрямь не так плохо и он мысленно потирает руки? Комитет действия закончил работу, и Казду оставили заведующим отделом. Они не возражают против Казды! И надеяться не на что. Долго ли еще он проторчит здесь? Пока у меня нервы не лопнут? Нет, надо сдержаться…

Мизина отступать не умел, и так случилось, что он совершил роковую ошибку — высказал вслух мысль, которую лелеял с тех пор, как Казда заболел. Начал он мирно, тихим голосом; подобно луговому ручейку, извилистым путем, исподволь, приближался к этой своей мысли, прикрывая ее гладкими фразами, стараясь удерживать ласковый тон.