— Индра, милый… Право, меня это страшно интересует, я бы очень хотела понять… но никак не могу.
Индра был обезоружен и невольно растроган этим честным признанием. Он ласково погладил ее по голове и пробормотал, что со временем дело пойдет на лад. В тот же вечер она ушла от него с новыми книгами, и все началось заново… Индра не привык уступать и не видел к этому оснований. Зачем щадить эту неженку из мещанской семьи?
— Ты меня любишь? — спрашивала она порой со слезами на глазах; слезы были ее единственной защитой, Индра их не выносил. Он решительно вытирал ей заплаканное лицо и не велел больше плакать.
— Люблю, Иржина. Если бы не любил, прогнал бы тебя домой, можешь не сомневаться. Сам толком не знаю, почему люблю, вернее — еще не разобрался. Но именно поэтому ты не должна оставаться отсталой. Плохой я был бы коммунист, если бы не хотел, чтобы моя любимая девушка росла идейно, не стояла на месте. Это мой долг. Я не мог бы жить с глуповатой, мещански ограниченной дамочкой, пойми!
— Я хочу, понимаешь, хочу стать другой. Я знаю, ты прав, но я не виновата, что такая родилась… Будь терпелив со мной… Я боюсь, что я тебе в тягость. Я переменюсь, обязательно переменюсь!
— Не хнычь, девочка, — раздраженно говорил Индра. — Больше всего на свете не выношу женских слез.
— И пожалуйста, без сантиментов. У меня работы и хлопот на факультете по горло да еще готовлюсь к выпускным.
Он как бы мановением руки уничтожал пробежавшую между ними тень, но Иржина женским чутьем понимала, что он недоволен ею. «Так не может тянуться долго», — думала она наедине с собой, терзаясь недобрыми предчувствиями. Когда-нибудь он придет и скажет своим непререкаемым тоном: «Давай расстанемся, девочка, нет смысла тянуть эту канитель, мы не подходим друг другу. Выходи-ка замуж за того мещанского женишка, которого сватает тебе почтенный папаша, и прощай навсегда». Это опасение висело над ней, как дамоклов меч, оно лишало Иржину последней уверенности в себе. Что тогда у нее останется? Ничего! Мир обрушится, солнце погаснет. Доучусь на фармаколога, зашлют меня в какую-нибудь аптеку, и останусь противной старой девой, буду до конца дней своих продавать аспирин и слабительное… Бррр!
Но все огорчения забывались в минуты шального головокружительного счастья, какого Иржина не знала в своих девических грезах. Часами они молча лежали на продавленном диванчике, пружины которого врезались в бока — надо было найти местечко в самой середке и тесно прижаться друг к другу, — целовались и ласкались с безмерным упоением. В такие моменты Иржине казалось, что она не так уж дурна собой и даже желанна. Прикрыв глаза, она слушала дыхание любимого. С каждой встречей она узнавала Индру все больше, ей казалось, что, тая в его объятиях, она проникает в самое его сердце. Мой, мой Индра, моя радость и наслаждение! В такие минуты он становился роднее, был уступчивее, руки у него были мягкие и лицо совсем юношеское. Он вставал подложить угля в печку и возвращался, сияя безмятежной улыбкой. За окном шелестела под ветром листва каштанов, дождь стучал по жестяному карнизу или сыпалась легкая пороша. На этажерке ворчало радио, в нем звучали отдаленные голоса, но они не мешали Индре и Иржине; иногда слышалась музыка, она усиливала очарование этих сладостных минут, подобных островкам радости в безбрежном море факультетских забот, в гнетущей обстановке семьи, где все тяготило Иржину.
Почему проходят эти чудесные минуты? Я не хочу, чтобы они проходили!
Бурные февральские дни разлучили их. У такого видного факультетского активиста сейчас нет времени для любви. Иржина понимала это. Индра — член комитета действия, дел у него по горло. Иржина попробовала дозвониться ему, но ей сказали, что у него важное заседание, оно началось еще утром и неизвестно когда кончится.
Иржина огорченно повесила трубку. Однажды вечером она даже пришла к нему домой, но, услышав за дверью незнакомые мужские голоса и смех, звучавший на всю их комнатку, не отважилась постучать. Хмурый огородник в первом этаже, высунув голову, неприветливо оглядел Иржину и, закрыв дверь, проворчал жене так, что было слышно и Иржине:
— Это опять барышня, что ходит к тому, наверху…
По твердой от мороза дорожке Иржина прошла мимо теплиц и вышла на грязную улицу. Барышня! Ей было мучительно стыдно…
Сегодня она прибежала к Индре прямо с лекции, дрожа от нетерпения рассказать свою новость. Что-то он скажет?
Иржине показалось, что Индра изменился за эти тревожные дни.
— Приходится заниматься всеми делами на факультете! — говорил он, сунув руки в карманы и размашисто шагая по комнате. — Политическая обстановка сложная, было много реакционеров, теперь заварилась такая каша! А мне надо зубрить фармакологию, я ее запустил. Но я не жалею об этом, — продолжал он как-то почти про себя. — Ты не представляешь, что у нас была за баталия. И еще не все кончилось.
Иржина глядела, выжидая удобного момента, чтобы выложить свою новость, но отважилась на это, только когда они лежали рядом и сумерки скрыли ее лицо.
— Индра… сегодня я подала заявление в партию, — расхрабрившись, сказала она и тотчас продолжала, словно испуганная лаконичностью этого простого факта. — Понимаешь… Они сказали… что доверяют мне. Я помогала им в последнее время. Они мне сами предложили. Мы, говорят, тебе верим, товарищ Мизинова. Ну, и я заполнила анкету. Рука не дрогнула!
В диване жалобно пропела пружина, Индра встал. Он зажег лампу, закурил трубку и, усиленно посасывая ее, потирал подбородок.
— Та-ак! — сказал он, словно ошеломленный этой новостью. Потом помолчал, обернулся к Иржине и уперся в нее взглядом прищуренных глаз. — Надеюсь, тебе ясно, что ты вступила не в какой-нибудь благотворительный кружок, Иржина. Партия — не танцкласс для буржуазных девиц с дуэньями. Партия — это…
— Да ведь я…
— …это боевая организация, — напористо продолжал Индра. — Известно тебе, что говорил о ней Ленин? Член партии должен быть бесстрашен. А ты дрожишь как щенок от всякого пустяка. В последнее время к нам в партию лезет всякая дрянь, мещане, трусы, уж я — то знаю, я насчет этого даже поругался на комитете. Либеральный уклончик! Что скажут старые проверенные партийцы, если попадать в партию будет так просто?.. Ты уверена, что сумеешь быть настоящей коммунисткой?
— Я вступаю с честными намерениями, Индра.
— Честных намерений мало! Честных людей на свете пропасть, но не все они могут быть членами партии. Ладно, я не сержусь. Я знаю, что тебя толкнуло: ты хотела сделать мне приятное, да? Очень трогательно, но я в таком деле не признаю никаких скидок. Не хочу тебе ничего приказывать, но я тебя хорошо знаю, а потому советую пойти в комитет и сказать: «Я, товарищи, ошиблась: подала заявление искренне, но не смогу быть настоящим членом партии. Я боюсь. Верните мне мое заявление».
— Нет, я этого не сделаю! — Она вдруг замолкла, как бы испугавшись собственной решимости, села, покраснела от волнения и упрямо поглядела ему в глаза. Индра удивился и в глубине души великодушно решил, что это ему импонирует.
— Как хочешь, — сказал он, пожав плечами, выбил трубку и вернулся на диван. Он слышал учащенное дыхание Иржины и попытался обнять ее за плечи, но ее тело, всегда такое податливое, оставалось напряженным, губы сжатыми. «Ах ты, наивный куренок, — беззлобно усмехнулся Индра. — Ну и не буду трогать тебя». Короткая размолвка испортила им настроение, оба почувствовали это. Иржина встала и быстро оделась.
— Уж не собираешься ли ты уходить, Иржина? Сегодня…
— Не сердись, — виновато прошептала она. — Дома начнутся разговоры…
Индра кисло засмеялся и сердито взъерошил растрепанные волосы.
— Ах, так! Отважная коммунистка боится грозного папаши! Вот оно что! Мы так долго не виделись, и я думал… Есть о чем поговорить, Иржина…
— Индра, я не могу…
— Вот тебе и первая проба! А если партия даст тебе боевое задание, что тогда? Скажешь: не сердитесь, товарищи, я полна благих намерений, но папаша у меня обыватель, он рассердится. Надо подождать, пока он подобреет. Старая это песня… товарищ Мизинова!
