— Эй, Алоис, возьми-ка свою бомбу!
Адамек только рукой махнул.
— Оставь себе на память, у меня дома есть еще одна… И вообще надоело мне смотреть, как ты вечно возишься со спичками.
В воротах своего дома Патера столкнулся со стройной женщиной. Она попросила выпустить ее, он молча кивнул и не успел еще запереть калитку, как по лестнице сбежал мужчина, быстро проскочил мимо него, догнал на тротуаре женщину и обнял ее за плечи. «Как будто знакомые», — подумал Патера, но не был уверен в этом: на лестнице было темно.
Еще в передней был слышен плач его первенца. Патера вошел, промерзший до костей и голодный как волк, но на лице у него была улыбка. Он скинул пальто, разулся и в носках подошел к кровати, где жена перепеленывала маленького крикуна.
Патера погладил ее по плечу, поцеловал в голову и пожурил нарушителя ночного спокойствия.
— Стыдись, мужчине не полагается плакать!
Это, впрочем, не помогло. Жена обратила на него усталые глаза и беспомощно пожала плечами. Он улыбнулся и махнул рукой.
— Легкие у него, как мехи, это факт. А не болит у него что-нибудь? Нет? Так покричи, партизан, ты сегодня победил по всему фронту.
Несмотря на слабое сопротивление жены, он взял в руки белое одеяльце с кричащим розовым младенцем и рассмеялся так громко и заразительно, что, наверное, было слышно во всем доме.
Мы победили, Власта, окончательно победили! С сегодняшнего дня не велю тебе хмуриться! Жизнь перед нами — прямая дорога. Прямо в рай!.. Теперь дай мне поесть, черт подери, а то я проглочу тебя в один присест вместе с этим хулиганом!
Часть вторая
СМЯТЕНИЕ
1
Снежинки таяли на лету и превращались в дождевые капли. День и ночь они сыпались из рваных туч, которые серыми клубами ползли над крышами Праги. Мартовские ливни стучались в скованную еще морозом землю, превращая пригородные дороги в озера грязи. Куда ни глянь, вода, грязная, наводящая уныние…
Лишь в начале апреля из-за туч выглянуло удивленное солнце и заиграло в осколках луж. Лучи его перебрались и через ветхую каменную ограду огорода, со всех сторон стиснутого большими домами — этакий заповедник природы на рубеже города и предместья. Солнце вплело прохладные нити своих лучей в ветви орешника, окружавшего маленький домик посреди сада, и разбудило влажную землю. Под их волнующим прикосновением обильно струились запахи близкой весны: пряный аромат земли, сдобренный испарениями перегноя, запахи коры, прелой листвы и еще чего-то, даже непонятно чего… Эти запахи охватывают человека, едва он входит в калитку и по грязной дорожке идет к домику, они носятся в воздухе и проникают в тело. Чувствуешь их?
Иржина Мизинова топала по дороге, осторожно перепрыгивая через лужи. Голова у нее немного кружилась. Под навесом огородник и его жена возились с какой-то работой; на приветствия Иржины они молча подняли головы. Она смущенно миновала их, перескакивая через грязь, как козленок. Подняв взгляд, заметила пару глаз, глядевших на нее из узкого окошечка мансарды, Иржина помахала рукой, тотчас снова опустила глаза и пошла быстрее. До чего неловко идти под чьими-то взглядами, чувствуешь себя как неловкий любитель на глазах у злорадствующей публики.
Ну, еще минутку, и я уже там. Она, как мышка, юркнула в дом, в дверях торопливо попудрила нос и прошлась помадой по тонким губам. Ее каблучки простучали по крутой лестнице. Наконец-то! «До чего мучительна эта «процедура прихода», — вздохнула девушка. Сердце ее взволнованно билось, веснушчатое лицо разрумянилось, как осеннее яблоко. Не постучавшись, Иржина вбежала в комнату. Засунув руки в карманы бумажных брюк, Индра ждал ее у окна, заслонив его своими широкими плечами. Он шагнул навстречу девушке и с лету поцеловал ее в губы.
— Здравствуй, Иржина, что так поздно?
— Не сердись, дома мне пришлось выдумать урок музыки. Видишь ли, отец… — торопливо объяснила она, снимая пальто. В комнате с косым потолком было тепло, топилась потрескавшаяся печь. Иржина села на скрипучий диванчик у стены.
— Этот твой огородник опять пялился на меня, когда я шла, — пожаловалась она. — Я никак не могу привыкнуть к их косым взглядам. Глядят, как на грешницу, а я бегу со всех ног, будто меня бьют по пяткам. Ей-богу!
Индра сжал губы и передернул плечами.
— Дело твое, девочка. Мы ведь уже говорили об этом. Подумаешь, «барышня из приличного дома»! Пора преодолеть в себе этот дурацкий пережиток. Мы взрослые люди, не хочешь же ты, чтобы из-за мещанских предрассудков мы встречались только в кафе или в кино? Менять квартиру я не намерен. Я бы с ума сошел, если пришлось бы жить квартирантом где-нибудь в душной улице. В конце концов, кому до нас какое дело?
«Он прав, — молча думала Иржина. — Всегда и во всем прав». Она сама не могла себе представить Индру на другой квартире. И все эти милые мелочи: череп на шатком письменном столе (Индра называл его «герр Франц», а Иржина его ненавидела), груды лекционных записей, запыленный анатомический атлас и старенькая, ужасно вонючая трубка, стоптанные комнатные туфли (обязательно куплю ему новые, не раз решала Иржина), два ветхих венских стула, полка с книгами и хрипучий самодельный радиоприемник — все это так характерно для Индры. С этой получердачной каморкой, обставленной с мужской непритязательностью и вечно неприбранной, связано все, что в короткой жизни Иржины можно было назвать счастьем. Разве мог бы жить в скучном комфорте однокомнатной квартиры с ванной этот импульсивный здоровяк с широким, немного мужиковатым лицом, твердой линией подбородка и вечно растрепанным вихром жестких волос, в которых застревали снежинки и капли дождя? Он всегда ходил без шляпы и без галстука, считая, видно, их буржуазным предрассудком. Привычки у него были скверные: он ожесточенно дымил трубкой, плевал на пол у печки, как матрос, хохотал так, что сотрясался весь домик, и громоподобно ругался. Ни в чем он не знал меры, отдавался всему, что делал, целиком.
Именно таким она его и любила, хотя к чувству восхищения примешивались смутная боязнь, сознание собственной незначительности и стыд. Стыдилась она многого: своих веснушек и тупого вздернутого носика, редких зубов и тонких потрескавшихся губ, стыдилась ячменя на глазу. «Нет, я не красива», — честно и огорченно признавалась она себе перед зеркалом в ванной. Зеркало безжалостно и откровенно отражало худощавую фигурку с тонкими руками и мальчишески узким тазом, плоской грудной клеткой, на которой чуть пробивались маленькие груди. «Беда, да и только!» — огорчалась Иржина. Зачем он сошелся с такой глупой несознательной девчонкой из мещанской семьи, с девчонкой, которая испуганно жмется в его объятиях и унизительно врет дома, потому что не смеет сказать отцу о своей любви. Ох, этот отец! Иржина боится его злых насмешливых упреков. Нет, папа не любит ее. Она не красавица, это факт, она не удалась родителям. Иржина жила между двух огней, связанная с противоположными мирами, каждый из которых по-своему пугал и подавлял ее. Вон Индра — ему все ясно, он во всем разбирается, на факультете его уважают, как активиста. Он умеет обращаться с ней нежно и по-товарищески, но иногда вдруг бывает непостижимо суров, может уничтожить ее насмешкой, подавить язвительным сарказмом, высмеять ее мещанское происхождение, ее робость.
Недавно он подсунул ей, словно бы ненароком, несколько политических брошюр, сняв их с переполненной, расшатанной этажерки. Эти ужасающе непонятные заглавия: «О диалектическом и историческом материализме», «Диалектика природы». «Вот ведь придумал для меня наказание!», — с испугом думала Иржина, неся под мышкой первые три книги. Пришлось спрятать их от отца. Он, если увидит, наверняка высмеет ее или выбранит за то, что она не читает что-нибудь полезное, не учится. Иржина, накинув платок на лампочку, украдкой читала в постели премудрые брошюры, стараясь вызубрить три особенности производства и определение производительных сил. Все это так малопонятно! Ум с непривычки с трудом разбирался в незнакомых понятиях, голова трещала, глаза смыкались… Зачем только написаны эти книги — на мою погибель? Еще хуже было, когда Индра начал разговор о прочитанном. По его осторожным вопросам она поняла, что он исподволь проверяет ее. Конечно, проверки она не выдержала. Заметив, как он сжал губы и нахмурился, она разрыдалась у него на плече:
