— Что же ты предпримешь? — спросил он, покачивая головой.

— Не знаю, может быть, ничего. Постараюсь сохранить разум, сердце и чистые руки. Не впервые в истории людям, стремящимся к достойной жизни, приходится замыкаться в себе.

— И ждать!

— Может быть, и ждать, если есть чего. Но только не мириться со злом, из какого бы лагеря оно ни пришло. И не служить ему.

— Значит, загнивать. Короче говоря, ты проспал те блаженные времена демократии, когда можно было за кружкой пива спорить о лучшем устройстве мира. Нынешнее время само хватает тебя за фалды и без церемоний спрашивает: маленький человек, какова твоя позиция? Ты «за» или «против»? Нам надо знать. Можем мы на тебя рассчитывать или надо дать тебе почтительного пинка? Мы не намерены за тобой ухаживать и расспрашивать: что вас беспокоит, сударь?

— Мои мысли остаются со мной, вот здесь. — Брих постучал себе пальцем по лбу. — До них никому нет дела.

— Долго ты собираешься выдержать такую позицию, приятель?

— Это уж мое дело! — вспылил наконец Брих. — Не сомневаюсь, что ты…

Раж тяжело встал.

— Разумеется. Я не опущу рук, я не интеллигент. Это не конец драки, а только начало.

Пошатываясь, он подошел к радиоприемнику, включил его и начал поворачивать регулятор. Брих не сводил с него глаз. Вскоре в приемнике послышалось хорошо знакомое: тра-та-та-там! Четыре удара в литавры с трудом доносились сквозь оглушительный шум и треск, и Бриху казалось, что они пронизывают его насквозь.

— Говорит Лондон. Начинаем нашу вечернюю передачу…

Брих сел на свое место, провел ладонью по пылающему лбу, чувствуя, что по спине у него пробежали мурашки. Слышишь! Вспомни ночи времен протектората: тра-та-та-там! Война продолжается! Твоя жизнь последних лет — лишь обманчивая интермедия в кровавом спектакле, и больше ничего.

Диктор изрыгал поток новостей о Чехословакии. «Нью-Йорк геральд трибун» сообщает о коммунистическом путче… Корреспондент парижского «Фигаро» передает из Праги… «Дейли Мейл»! Демократический мир возмущен поруганием свободы и демократии в Чехословакии… массовые аресты, расстрел студентов… Опустился железный занавес, как предсказывал Уинстон Черчилль! Франция: премьер-министр… Война, война, война!

Люди опять начнут спрашивать: будет война?

Брих с содроганием слушал радио, слова диктора захлестывали его, как мутный поток. Он взглянул на Ирену. Она сидела на диване, бледная, и нервными пальцами теребила бахрому пестрой подушки. Их взгляды встретились. Что было в ее глазах? Только бессильный и безмолвный страх. Тра-та-та-там! Помнишь? «Берегись, нет ли кого-нибудь за дверью!»

Ирена, говорил он ей тогда, война кончится! Представляешь себе? Перестанут выть сирены, мы не будем жаться у водосточной трубы… Как мы устроим свою жизнь? Ты не будешь по ночам упаковывать гайки на заводе Юнкерса… Эти исцарапанные пальцы будут касаться только клавиш рояля. В мире настанет тишина, глубокая утренняя тишина, как после ночной бури. Только ветер будет шелестеть в густой листве…

«Чехословакия в руках коммунистов — револьвер, направленный на Запад!..»

Мир! Как мы ждали его! Он казался тихим пристанищем затравленных, надежным берегом, где можно прилечь, дать отдохнуть измученному телу, затихнуть и ощущать, как сладка жизнь! Не беда, девочка, что у нас ничего нет. Мы уберем старый мамин комод и купим новый. Мы найдем себе квартиру. В ней все будет белое, светлое, как мир. В ней будут яркие лампочки! Мы будем работать и жить друг для друга, вот увидишь, чего мы добьемся!

«…Западные государства получили новый урок», — пишет «Монд».

Как же это случилось?.. Ирена сидит напротив, сложив руки на коленях, лицо ее в тени, в глазах испуг. Что сказать ей? Все обрушилось, как снежная баба под лучами солнца, все кончено… Вихрь этих пяти дней ворвался в твою жизнь, все в ней перепутал и вывернул наизнанку, перевернул весь твой мир. Брих вспомнил сегодняшний разговор с Барохом и ощутил бессильный гнев. Конец всему! Конец «выходу в люди», мама! «Смиришься, — говорит Ондржей, — будешь служить». А как сказал этот приветливый, ловкий человек в директорском кабинете? «Станете коллаборационистом». От жалости к самому себе и к этой женщине перехватывает дыхание… Чего она боится?

Таков, стало быть, мир, о котором мы мечтали? Послушай, они лгут, люди из того лагеря, все лгут! Взгляни хоть на своего старого приятеля, вот он, Ондра, который столько раз помогал тебе при протекторате. Вы были друзьями, хоть это и странная дружба. А сейчас он согнулся у освещенного ящичка радио и впитывает в себя каждое слово, как высохшая земля впитывает дождь. Тра-та-та-там!

Раж выключил радио, выпрямился и потянулся, словно стряхивая пыль и усталость. Он вынул из кармана портсигар и закурил, сосредоточенно размышляя.

— А что будешь делать ты? — спросил Брих.

Для меня вопрос вполне ясен. По правде сказать, я учитывал все возможности. Ты же меня знаешь. — Он самодовольно улыбнулся и выпустил дым. — Еще кое-какие дела закончу здесь, а потом за рубеж! Через западную границу! Ты поедешь с нами.

Он сказал это решительно и уверенно, и Брих внутренне весь ощетинился от протеста. Вечно одно и то же! Брих всегда упирался. Сегодня он лишь спокойно и решительно покачал головой.

— Не поеду. Это вздор.

— Поедешь, мой мальчик! У тебя гамлетовская натура: будешь долго колебаться, но наконец соберешь свои манатки и поедешь со мной. Там тебе бояться нечего, а здесь тебе не будет жизни, разве если дашь скрутить себя в бараний рог. Но ты честный человек и идеалист, я тебя знаю. А со мной ты не пропадешь, не бойся.

— А что потом?

Раж устало улыбнулся.

— Иные, может быть, будут призывать к сопротивлению, к подпольщине. Найдется немало сумасбродов, которые обожгутся на этом. Я не сторонник геройских поз и романтики. Это совершенно бесцельно, внутри страны не вырвешь власть из рук коммунистов. Я подхожу к вопросу практически: война! Это верное дело, это карта, которая не может быть бита, и выигрыша ждать недолго. На нее я ставлю, не колеблясь, мой мальчик.

— Таков, стало быть, выход? — ужаснулся Брих. — Нет, я его не принимаю.

— Можешь не принимать! — грубо выкрикнул Раж. — Мир наплюет на твое несогласие, пацифист! Ты не согласен? Я бы тоже предпочел мирно заниматься торговлей. Но если иначе не выходит, значит, берись за пулеметы. Я согласен, тысячу раз согласен.

В пьяных глазах Ража пылала злоба, он представлял себе кучки рабочих во дворе своей фабрики, видел их лица, стиснутые зубы, сжатые кулаки. Сколько раз уже вставала сегодня в его сознании эта сцена!

— Так-то, приятель! Это я называю отстаивать свободу делом, а не скулить о ее утрате. Так должно быть! Главный козырь в наших руках: это атомная бомба, если хочешь знать!

Раж почти выкрикнул эту фразу, стукнув кулаком по ручке кресла.

В наступившей тишине вдруг раздался жалобный, укоризненный плач младенца, пробужденного от сладкой дремы. За стеной щелкнул выключатель, было слышно, как мать убаюкивает ребенка.

Ирена больше не владела собой. Ошеломленный Брих слышал ее учащенное дыхание, похожее на всхлипывание. Подавив вопль, она вцепилась пальцами в волосы, вскочила с места и, без шляпки, в расстегнутом пальто, не оглядываясь, бросилась к выходу. Не успели оба мужчины опомниться, как Ирена исчезла во тьме.

Впереди кто-то громко отсчитал: «Раз, два, три, четыре…» Грянула песня.

В городе да в Колине

Выпивка дозволена.

У моей шинкарочки

Выпьем мы по чарочке.

Дружина рабочей милиции подходила к заводу. Все революционные песни были уже спеты, и кто-то вспомнил эту лихую, всем известную песенку, под которую так хорошо маршировать. Когда поешь, легче дышится и не замечаешь, как мороз щиплет нос.