Хорошо ли заперта дверь? На два поворота? Ждал четверть века и еще подождет. Жадно прильнув ухом к деревянному ящичку, похолодевший от холода, поселившегося в его душе, в его квартире, среди картин, как две капли воды похожий на всех людей своего типа, просиживает дядюшка Мизина каждый вечер у своего хрипящего приемника и ждет, ждет, ждет… когда над ним сомкнется время!

В последний раз сбежала Иржина по широкой лестнице с гипсовыми нимфами по углам; много лет бегала она по ней и всегда немножко боялась ее леденящей тишины. Через круглый глазок в двери под лестницей заметила неподвижное, всевидящее око управдомши Гассмановой. Но сегодня это ей безразлично.

— Прощай, старуха, прощай, проклятый дом! Не хочу знать тебя, никогда не войду сюда больше!

Иржина выбежала на стемневшую улицу, легкий ветерок дунул в лицо, взъерошил волосы.

Огляделась.

Стройная тень оттолкнулась от ствола акации, приблизилась к ней.

— Иржина!

Она перехватила чемодан в левую руку, правую без колебаний подала Индре. У него был удивленный вид — наверное, он не мог понять, почему она идет в театр с чемоданом. Иржина в нескольких словах объяснила ему положение дел, говоря обо всем как о давно прошедшем, которое уже не причиняет боли. Даже улыбалась счастливо.

Индра кивнул, вызвался нести чемодан. Она отдала ему чемодан не раздумывая, и они пошли по вечерним улицам.

— А я думал, ты уже не выйдешь. Утром звонил Зорке, и она сказала мне…

— Так я и думала, что это она, — усмехнулась Иржина. — Вот предательница!

— Сердишься?

— Да нет.

Молча приняв это к сведению, Индра заговорил о разных разностях; болтовня его была несколько бессвязной, и он злился на себя за это. Рассказывал о знакомых, передавал приветы, расспрашивал ее об учебе. Иржина отвечала спокойно, как равная равному, невозмутимо шагала рядом, и ему приходилось сдерживать свой шаг. Всегда, идя рядом с ней, он казался себе чуточку смешным; иной раз, забывшись, обгонял ее, и надо было остановиться, подождать. Странная упряжка, думал он кисло. Ну да что там шаг — это куда ни шло. А вот все остальное! Он вслушивался в глупости, произносимые им самим, в свой невеселый смешок, и казалось ему — это кто-то другой говорит, потому что его одолевали неприятные мысли. Только как к этому подступиться? И вообще заговаривать ли об этом?

— Слушай, — выдавил он все-таки из себя, когда они протиснулись сквозь толпу на Вацлавской. — Я вот подумал: тебе, в сущности, негде теперь жить. Может, хочешь…

— Нет! — она решительно мотнула головой, не останавливаясь. — Сегодня переночую у Зорки и как можно скорее сниму комнату. Как-нибудь устроюсь, это меня не заботит. На улице, конечно, не останусь — не думай.

Он недовольно проворчал что-то, совсем растерявшись. Брел рядом с ней, опустив голову, глядя на однообразный узор тротуара, вымощенного мелкими гранитными кубиками. Чемоданчик раскачивался в его правой руке, кулак левой он засунул в карман, отчего на кармане вздулась шишка. В нем нарастал гнев на то, что он не сумел выразить свою мысль. Расстегнул ворот клетчатой рубашки, словно он его душил.

Кривые улочки Старого Места встретили их тишиной; они шли под газовыми фонарями, неторопливо приближаясь к дому, в котором жила Зорка, — а нужные слова все не приходили. Дойдя до последнего угла, оклеенного плакатами, Индра не сдержался, со стуком поставил наземь чемодан:

— Ну, хватит! Довольно ходить вокруг да около! Мы не комедианты. Сейчас двинем обратно и поедем ко мне! Ведь все это глупости, Иржина. Ты же знаешь, я тебя люблю! Живи у меня, а завтра я схожу в ратушу насчет оформления. Я твердо решил: дальше не пойду!

Иржина стояла перед ним, освещенная желтым светом фонаря, маленькая, худенькая, но серьезная и спокойная.

— Нет, Индра, не уговаривай, — покачала она головой. — Бесполезно. Я тоже решила никогда не повторять того, что было… что едва не погубило меня. Ты бы вскоре опять увидел во мне прежнюю дурочку. И быть может, был бы еще прав. Понимаешь? Я не отказываю тебе, это глупости. Но я уже не могла бы жить рядом с тобой как робкая курочка, не могла — и ты тоже не мог бы. Мне предстоит пройти еще какой-то путь, и я пройду по нему, потому что это — правильный путь. И если в конце его мы встретимся, то встретимся как равные. Здесь нельзя торопиться. Я многое поняла, через многое пробилась в последние месяцы, не старайся меня сбить. Да, впрочем, тебе это и не удастся. Понимаешь ли ты?

Он стоял перед ней, словно удивленный мальчишка. Прошел мимо человек с сумкой за спиной, проехала машина, Индра все молчал — раздумывал. Что ей ответить? Хотел было возразить, начать уговаривать, да взглянул ей в лицо — и со вздохом пожал плечами.

— Наверное, ты права, не разбираюсь я в этом.

Он взял ее под руку и повел к дому. Посмотрел на нее сверху и со стороны — улыбнулся:

— Скажу тебе одно: я тобой горжусь, товарищ Мизинова!

Она тоже улыбнулась, но ничего не сказала.

Потом он спросил:

— Что же ты теперь будешь делать?

— Очень просто! Прежде всего раздобуду жилье, потом найду работу, если не дадут стипендию. Этого я не боюсь. Закончу учебу и пойду служить. Я и этого не боюсь — вообще ничего! Вероятно, уеду из Праги, хотя не совсем понимаю зачем…

— Ты права, — одобрил он ее решение. — Я тоже уеду. Город мне не по нутру. Вот добью университет, поеду куда-нибудь, где чистый воздух. А что ты скажешь, может, мы…

Ее взгляд заставил его замолчать. Индра пожал плечами, поставил чемодан у кованой двери дома и запустил пятерню в свои жесткие вихры. Из окон первого этажа доносились звуки гитары, в окне этажом выше звонко засмеялась девушка, а так — тишина кругом. Индра собрался уходить, подал руку.

— Ну, — успеха тебе, Иржина! — с наигранной твердостью произнес он и, крепко сжав ее руку, тихонько добавил: — Мы ведь не прощаемся, я уверен!

Иржина подняла к нему лицо.

И тут он схватил ее в объятия, приник толстыми губами к ее, холодным. Она не противилась. Даже сама прижалась к нему, обняла за шею тонкими руками.

Индра быстро пошел прочь, не дожидаясь, чтоб она вошла в дом; не оглянулся. Странные мысли вихрем проносились у него в голове. Что же думать обо всем происходящем, черт возьми? Мы с ней, в сущности, ничего и обсудить-то не успели! К чему ненужные осложнения — я ведь люблю ее! Он со злостью наподдал ногой скомканную бумажку, валявшуюся на тротуаре, сунул руки в карманы.

Лишь постепенно мысли его прояснились.

Иржина права! Как ни прикидывай, а она права, товарищ Беран, и перестань ты раз и навсегда воображать себя умнее всех. Эта маленькая мещанка здорово тебя проучила. Тем лучше!

Он поднял глаза на узкую полоску ночного неба, видневшуюся над ущельем старой улочки, и подумал: распогодилось — завтра будет славный денек!

Рано утром в воскресенье Бартош поехал к матери — впервые не один. Погожее сентябрьское утро выбралось из рассветных туманов, солнышко, хоть и слабое уже, пригрело землю, словно баюкая ее в теплом объятии. Над вспаханными полями дрожал прозрачный чистый воздух.

Бартош всегда любил осень. Костерки полыхают на скошенных полях, пахнет печеной картошкой, сожженной ботвой… Яблоки в корзине наполнили своим ароматом горницу, из которой ты вышел в мир, в мир жестоких схваток, разочарований и счастья, всего того, что называют жизнью; и где-то глубоко в себе ты уносишь этот сладкий яблочный аромат.

Он смотрел из окна поезда на пролетающие мимо пейзажи и вспоминал.

Оглянулся, поймал взгляд серых глаз, ответил легкой улыбкой. Многое хотел бы он сказать Марии, уверен был: она поймет, но купе забито людьми и вещами, разговаривать трудно. Мария пришла на вокзал нарядная, раскрасневшаяся от спешки, смущения; Бартошу понравилась ее пестрая косынка. А она хорошенькая, с некоторым удивлением подумал он — и чуть ли не подосадовал. И вот они едут к его матери, каждый остро осознает близость другого. Странное, непривычное чувство — знать, что ты — вдвоем среди посторонних людей и вместе с этим другим человеком едешь к общей с ним цели.