В прихожей застучала бабушкина палка — старуха ковыляла в столовую ужинать, что-то ворча своим скрипучим голосом; ее появление прервало диалог отца и матери.
Когда Иржина вошла в столовую, там полыхала ссора между отцом и бабкой: речь шла о доплате старухе на питание; они торговались за каждый грош, как базарные перекупщики. Старуха вытащила из кармана черной юбки записную книжку и обличала зятя, постукивая скрюченным когтем по записи расходов.
— А рыбу вашу я в рот не брала! — упрямо каркала она. — Тухлая она! Хотите отравить меня, смерти моей ждете?
И она застучала палкой по полу, как всегда угрожая своим отъездом.
Иржина не узнавала сегодня отца. Что с ним произошло? Он вышел из себя, глаза его злобно сверкали; ударил кулаком по столу так, что посуда зазвенела, схватил тарелку, швырнул на пол.
— Хотите меня до сумасшествия довести?! — взревел он, драматически хватаясь за сердце. — Уже и дома покоя нет! Все вы против меня сговорились! Я работаю, прямо кровью харкаю, а вы… Ну и ступайте к своей Каздовой, черт с вами! Подавитесь своими деньгами!
Безобразная сцена не прекращалась, подстегиваемая причитаниями матери. Бабушка, дрожа, встала, стукнула палкой об пол. По лицу ее катились старческие слезинки, что отнюдь не смягчило ее. Ни за что! И она без слова поплелась в свою нору, оставляя всех в неуверенности относительно своего замысла; но сегодня это было безразлично Мизине: в нем не утихали пережитое унижение, которое ему пришлось вытерпеть, разочарование и ярость, им нужен был выход.
Вот он, нашел! Прищуренными глазами посмотрел на дочь. Ее невозмутимость выводила его из себя, и Мизина, содрогаясь от ненависти, следил, как тихо и молча Иржина ест, словно все происходящее ее не касается, страшно далекая, строптиво-отчужденная, это он счел оскорблением себе, неслыханной дерзостью. И впервые за долгие месяцы сорвался. Отшвырнул нож.
— Ну что, доченька! — проговорил он злобно. — Молчишь! А что думаешь, осмелюсь спросить? Тебе все равно, да? И если б нас с матерью поубивали, ты тоже спокойно продолжала бы есть, а? Презираешь нас? Сдается, не по вкусу мы тебе!
Он подогревал себя собственными словами.
Иржина прямо посмотрела ему в глаза и молча продолжала есть. На какую-то долю секунды отец уловил ее смелый, холодно-спокойный взгляд. Вскочил, наставил на нее указательный палец:
— Ну, так проваливай и ты из моего дома! Бесстыдница! Вижу, что в твоей замороченной башке делается! Убирайся к своим, большевичка! Валяйся со своим беспортошным любовничком… Он уже ждет не дождется!
Иржина без единого слова положила прибор и встала, бледная как плат.
— Куда?! Что это значит?!
— Ухожу, — ответила она, направляясь к двери.
И захлопнула ее за собой так решительно, что Мизина разом остыл, недоуменно посмотрел на жену. Так и сидели они, в полном ошеломлении. Мать опомнилась первой — всплеснула руками, впервые за двадцать три года супружества отважилась на бунт.
— Это ты… ты ее выгнал! Бесчувственный! Мою доченьку! Выгнал! Бедняжку мою!..
— Молчи! Тебя еще не хватало!
Он встал из-за стола, опрокинув стул, и шагом бывшего вольноопределяющегося двинулся к комнате Иржины; жена за ним. Неслыханно! Он распахнул дверь, вошел. Дочь усталыми движениями укладывала чемодан — белье, несколько платьев, голубую рубашку Союза молодежи, две-три книги, свою подушку… На отца не обратила внимания — спешила.
— Рехнулась, Иржина? Слышишь? Я запрещаю!..
Она продолжала укладываться, даже не оглянулась.
— Иржинка, Иржиночка! — заломила руки мать. — Дитятко мое, прости папочку… Ты же знаешь, у него неприятности… люди такие дурные… Иржинка моя…
— Не проси ее! — прикрикнул на жену Мизина, подошел к дочери, схватил за руку; она вырвала руку с такой силой, что он покачнулся, — глаза ее блестели. Отец был поражен ее решительностью. — Иржина, как отец — запрещаю! Никуда не пойдешь! Довольно ломать комедию! Не искушай мое терпение, Иржина!
— Не беспокойтесь, — ответила она с пылающим лицом, запирая набитый чемодан. — Кончать с собой я не собираюсь. Я теперь другая.
Он вытаращил на нее непонимающие глаза, сел на кушетку, замолчал. Поступок дочери потряс его. Он беззвучно шевелил губами, но ни единого слова не сорвалось с них. Придя в себя, осипшим голосом пустился в уговоры:
— Глупая! Ведь ты знаешь, в последнее время я хорошо к тебе относился… Но то, что ты вытворяешь…
— Это тут ни при чем. Я все равно ушла бы.
Он не сводил с нее глаз и заговорил не сразу.
— Весь мир сошел с ума… Иржина, ты же все-таки моя дочь! Моя дочь!
— Ваше тут — мебель, квартира, что угодно, только не я, — твердо возразила Иржина.
Мизина с трагическим видом опустил голову — растрогать ее, что ли, хотел, — воздел руки и уронил их на колени.
— Понимаю… У нас много крику, но пойми: ты мое единственное дитя, я тебя… люблю и думаю только о твоем благе, Иржина… Зачем ты такую нелепость…
Иржина поставила чемодан на пол и круто повернулась к отцу:
— Потому что… потому что так надо! Я должна уйти от вас, поймите! Вы меня чуть не лишили рассудка… Я уже совершеннолетняя, и столько во мне ненависти к тому, как вы живете, что лучше из окна выброситься, чем остаться здесь!
— Иржина! — Мизина опять вскипел. — Так может говорить не моя дочь, а… потаскушка!
— Не уговаривайте меня — бесполезно. Я пойду своей дорогой и буду жить своей жизнью. На нее вы не имеете права!
Нет, они не могли понять. Мизина даже задохнулся.
— Страшно! Слышишь, мать? А мы ей жизнь дали! Вот тебе уважение и благодарность доченьки…
Мать бросилась к ней, плача и умоляя, схватила в свои объятия, обливала слезами. Иржину терзала жалость к этой забитой женщине, к матери, но ничто уже не могло ее удержать.
— Мамочка… — И на ее глазах выступили слезы.
Погладила мать по голове и высвободилась из ее объятий; надела берет на свои рыжеватые волосы и, прежде чем родители опомнились, проскользнула мимо них в прихожую.
Дверь захлопнулась совсем неслышно — и все же этот стук пронзил их до мозга костей. Что же это такое? — непонимающе уставились они друг на друга. Мизина с глуповатым видом обвел глазами выдвинутые ящики комода, свои банальные рисунки, фотографии маленькой Иржинки с веснушками и челочкой — как же это было давно! Почему же все так вышло? Почему опустела эта комната? Почему?..
Мизина как бы медленно пробуждался от сна. Провел ладонью по сухому лицу, облизал губы. Посмотрел на жену — та сидела на кушетке, сложив на коленях пухлые руки, — и ощутил безмерную, жестокую жалость к себе, к ней, ко всей жизни.
— Ну, ладно, — он похлопал жену по спине в порыве некоторой нежности. — Не плачь больше, мамочка. Она добилась чего хотела. Не наша это дочь, отобрали ее у нас! Все — сплошной обман. Такое уж время…
Она сцепила пальцы, материнскую грудь терзало отчаяние, Мизина чуть ли не испугался, заметив, что глаза ее сухи.
— «…и встанут многие лжепророки и соблазнят многих, — с исступленным видом процитировала она Евангелие от Матфея, — и умножится неправедность, охладеет любовь многих…» — Она покачала седеющей головой, — и наконец-то брызнули слезы; Мизина даже облегченно вздохнул. — Что с нами будет, папочка! Одни мы остались… Все рухнуло!
Он взбодрился — мягкотелость жены не нравилась ему, однако и у него на душе кошки скребли. Взял жену за плечи, увел в гостиную, словно больную. Глупая! Но восстать у него уже не было сил, он сам себе казался запачканным, слабым, старым — и достойным сожаления. Чудилось ему, будто со стен, с потолка сыплется на него прах, навевая мучительную тоску. Все пошло к дьяволу! Мечты! Желания! Исковерканная жизнь! Сумасшедшее время! Мир катится к погибели. Но он, Мизина, еще не сдастся. Еще остается у него ненависть, жгучая, всесжигающая злоба…
Позже он придвинул стул к приемнику, включил — минутка, и вот сквозь свист и шипение прорвался «Голос Америки». Мизина приглушил звук, — этажом выше живет этот инженер, коммунист, а Мизина отнюдь не желает накликать на себя беду. О нет! Он не идиот! Надо ждать — но так, чтобы не обжечься. А там увидим!
