Больше ничего не случилось — все покатилось по прежним рельсам.

Но потом снова начались свидания, новая борьба. Теперь, правда, в более мягкой и дружеской форме, но — борьба. Они сближались, не сознавая этого, — уже действовала привычка. Случались даже вечера, исполненные тихого согласия и мира, однако решающее слово все еще не было произнесено. Пропасть зияла между ними, и перешагнуть ее они пока не отваживались.

Сегодня, когда за спиной Бартоша щелкнула дверь «аквариума», он даже не оглянулся, знал: Мизина идет к нему. Так оно и было. Мизина, наклонившись, прошептал, явно не желая, чтоб его слышали другие:

— Не будешь ли так любезен, товарищ, зайти на пару слов?

Бартош поднял голову:

— По служебному делу или по личному?

— Да вроде по личному… но и…

— После конца работы — устраивает?

Мизина, заглядывая ему в глаза, поспешно кивнул и поскорее убрался в «аквариум», спасаясь от взглядов, которые ощущал спиной. Радуются, сволочи! — подумал он. Сколько сигарет он сегодня выкурил?

В четыре часа, когда за Главачеком и Врзаловой закрылась дверь, Бартош обратился к Марии:

— Подождешь? Я недолго. Хочу проводить тебя, попросить кое о чем. Может, это глупость, но мне хотелось бы… так подождешь?

Мария улыбнулась в знак согласия. Бартош подтянул узел галстука и постучал в стеклянную дверь.

Мизина ждал его, притворяясь, будто усердно работает. Только когда стукнула дверь, он оторвал глаза от бумаг и обратил их на вошедшего.

— Присядь, товарищ, — бодро начал он, показывая на кресло.

Бартош спокойно уселся.

— Можешь уделить мне несколько минут?

Бартош посмотрел на Мизину.

— О чем будет разговор? — Опыт бесчисленных собраний научил его заранее намечать программу.

— Да ни о чем конкретном, — небрежно ответил Мизина.

Сцепив пальцы, он собирался с мыслями; притянул к себе портсигар, вставил дорогую сигарету в мундштук слоновой кости и, выпустив первое облачко ароматного дыма, проговорил:

— Признаться, мне кое-что неясно из того, что здесь происходит. Не люблю ходить вокруг да около и спрошу прямо: я — о своем деле.

— О твоем деле? — Бартош поднял брови, вроде не понимая. — Не знаю никакого твоего дела.

Это подхлестнуло Мизину, он бросился в атаку.

— Хорошо — почему же тогда на место Казды сажают Билека? Он моложе меня, пойми, к тому же — беспартийный! Молокосос! Это оскорбительно. У меня законное право…

— Ничего такого мне не известно, — холодно перебил его Бартош. — Должности не высиживают, как цыплят из яиц. Законное право! Что это такое?

— И все же мне неясно! — нетерпеливо воскликнул Мизина, пристально следя за выражением лица собеседника, даже пригнулся настороженно. — А тебе ясно, да?

— Вполне.

Это слово, произнесенное резко и четко, словно повисло над головой Мизины. Его сбивала с толку еле заметная усмешка Бартоша. Насмехается? Само-то лицо неподвижно, но усмешка была, то ли где-то под кожей, спрятанная в морщинах, то ли в усталых глазах.

— Тогда что же? — хрипло спросил Мизина. — Значит, недоверие!

Бартош слегка пожал плечами и промолчал, затягиваясь сигаретой. Кажется, чуть качнул головой?

Тишина залегла между ними. За широким окном теряло силы сентябрьское солнышко.

— Да говори же, мерзавец! — мысленно воскликнул Мизина; весь напрягшись, он с трудом сдерживал дрожь в пальцах, сжимавших пожелтевший мундштук. В нем поднималась волна трусливого бешенства; он тяжело дышал, и мысли безнадежно путались.

— Не знаю… не понимаю, зачем партии без нужды наживать врагов, — с горечью пробормотал он и отвел глаза, показав Бартошу свой благородный профиль.

— То есть вас? — невозмутимо уточнил Бартош, и Мизина подметил опасные нотки в его тоне. Поспешил дать отбой — улыбнулся, покачал головой.

— Конечно, я не о себе, — голос его осел. — Меня-то, дорогой товарищ… как бы это сказать… выбросили за борт. На свалку. Ладно, ничего. Я уже почти старик. Еще в Первой республике привык к унижениям, к непризнанию… Тогда капиталисты, теперь… Я выказал добрую волю, вступил в партию, хотел работать. Что ж — видно, не гожусь. — Он театрально развел руками и встал, будто одолеваемый глубоким волнением. Зашагал по комнате, сунул руки в карманы.

— Вас никто в партию не приглашал.

— Как это не приглашал? А бланк заявления? Мне его прислали…

— Ошиблись. Эти заявления предназначались не для каждого.

— Обижаешь?

— Ничуть. Просто констатирую: бланки должны были разослать лишь… некоторым.

— Ладно! — Мизина остановил его взволнованным жестом и тотчас перешел к укорам. — Мое прошлое ничем не запятнано, понял? Мизину никто ни в чем не может упрекнуть хотя бы вот настолько! Хотел бы я знать, сколько проходимцев вы приняли в партию…

— А мы их и выкинем — со временем. Всех до единого. Не удержатся!

— Как бы они вас не выкинули… но оставим это. Просто, — Мизина снова развел руками, — я кое-кому не нравлюсь… Вот и расправились. А у меня, бог свидетель, были добрые намерения. Помочь республике… партии… работать…

— А вам никто и не мешает. Работайте на здоровье.

Тут уж Мизина перестал владеть собой.

— Работайте! Работайте! — закричал он дрожащим голосом, и лицо его потемнело от негодования. — Убили вы меня! Унизили! Понимаешь ты это? Двадцать пять лет ждал! Трудился как вол! И что? А ничего! Вот она, награда! Без нужды врагов наживаете… Страшных врагов! Попомнишь ты еще мои слова! С огнем играете! Подкапываетесь… но когда-нибудь все это вам же на голову рухнет!

Он резко провел рукой сверху вниз, обозначая, каким глубоким будет их падение, сказался актер-любитель.

— Вы нам угрожаете?

— Нет — предостерегаю!

— От кого? От себя?

— Нет. Я уже старый человек. Уж вы об этом позаботились. Но врагов у вас много. Страшно они вас ненавидят, товарищ. И много их!

— Вас много.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что сказал. Никому не спрятаться за партбилет!

— Хорошо, — ошеломленный таким оборотом Мизина перевел дух. — Но что вы будете делать с врагами-то?

Бартош перегнулся вперед:

— С настоящими — будем бороться. И разобьем их. Это уж можете нам поверить. А всяких скользких насекомых, ядовитых пауков, весь этот трусливый, подлый сброд — раздавим!

Бартош даже задохнулся, на лбу его прорезались морщины. Ударив обеими руками по подлокотникам, встал, словно оттолкнулся от кресла.

От двери еще обернулся:

— Вы нас предостерегли — спасибо; хочу отплатить вам за труд. Я предостерегаю вас! Поняли мы друг друга?

Дверь за ним захлопнулась со звоном.

Он подошел к Марии, которая слышала весь разговор и теперь, бледная, стояла перед зеркалом, надевая синий берет. Бартош взял ее под руку:

— Пошли, девочка, — надо мне вдохнуть свежего воздуха.

Они вышли из стихшего здания, за углом молча взялись под руки и зашагали вперед. Бартош повел ее улицами Нового Места к Влтаве. Слушал ее рассказ о забавах Машеньки, успокоенно улыбался и молчал, поглядывая на прохожих. Пришли на Кампу, остановились у невысокой каменной ограды над самой плотиной, под старым, уже покрывающимся осенним золотом каштаном, что клонил свои ветви над водой. В последнее время они полюбили это место. Здесь было тихо, грохот города долетал издали, словно поглощаемый гулом плотины, белевшей от пены поперек темной реки в спускающихся сумерках. На том берегу разом вспыхнули огни набережной, дрожащие пальцы отсветов легли на гладь реки.

— Хотел я тебя попросить, Мария, — тихо проговорил Бартош. — Есть у меня старенькая мама, я тебе о ней рассказывал. Живет она в деревне, у Лабы-реки. Все откладывал, но теперь решил: послезавтра съезжу к ней. Что-то взгрустнулось мне. Да, старая она уже, и мне немножко тревожно за нее.

Мария поддержала его намерение, хотя и не догадывалась, зачем он ей об этом говорит.

— Так вот хочу тебя попросить: поедем вместе! Стоят такие чудесные дни, тебе у нас понравится, пражанка! Поедем!