Она помолчала, глядя на реку, — обдумывала предложение. Потом подняла к нему серые свои глаза и кивнула.

Возвращаясь в свой дом на Виноградах окольным путем, через Ригровы сады, Мизина встретил Ворваня, — бывшего «Кашалота», — которого не видел уже давно. Он издали узнал этого ощипанного, дряхлеющего орла, хотел уклониться от встречи, но Ворвань тоже заметил Мизину и двинулся к нему. Только тебя мне не хватало! — подумал дядюшка. Будешь отравлять мне настроение своим хныканьем! У меня и своих бед довольно!

— Низко кланяюсь, пан директор. — Мизина приподнял шляпу, не останавливаясь.

Ворвань вынужден был подстроиться к нему; засеменил рядышком, словно послушный ученик с преподавателем, который может провалить его на экзаменах. Ворвань очень изменился, постарел, на плаву его держала только упрямая, слепая вера, что однажды он вернется в директорское кресло. Кого бы первым расстрелять? — кровожадно соображал он по ночам, прослушав обнадеживающие комментарии «Голоса Америки». Кого? Их ведь много, как песчинок на берегу моря; и он разумно расстался с мыслью, что можно будет перестрелять всех коммунистов, всех, кто его опозорил, — ведь этак станут все заводы, следовательно, окажется не у дел и сама компания. Их слишком много! И виселиц не поставишь сколько нужно — на это уйдут целые леса, а древесину можно использовать куда выгоднее. Перед глазами у Ворваня все стояло несколько человек — уж эти-то его, этих он возьмет на себя! Особенно того, чье лицо являлось ему даже во сне: Бартоша!

И вот он пыхтит рядом с молчащим Мизиной, накручивая шарманку привычных посулов. Теперь уж крайний срок — весна! Атлантический пакт! Слушали в пятницу передачу Би-би-си? В Западной Германии — военные маневры. За рубежами подготовляют для нас новое правительство….. А как дела в компании? Я так и думал, все под горку, правда? А сына моего забрали в их армию! Нет, долго они не продержатся, особенно в экономике, ведь это все — дураки, профаны! Рабочие директоры — слыхали такое? Настанет голод, обнищание, уж это-то их образумит! Слыхали, на заводах беспорядки… Вот и хорошо! Однако, уважаемый друг, потребуется кое-что и от нас… это вам уже не протекторат!

А Мизина все быстрее шел по дорожке, усыпанной палым листом, словно задумал совсем загнать Ворваня. Болтай, болтай, дружок, что мне до тебя? Изредка он, правда, кивал с вежливым «да, да, пан директор, таково и мое мнение», но темпа не снижал. Хотел отвязаться. Голова у него раскалывалась, и этот бормочущий шепоток изводил, как рой слепней. Оставь ты меня в покое, черт побери! Мне все равно! Мне уже все совершенно безразлично! Паршивая жизнь. Провалился бы этот обанкротившийся болван! Насосался иллюзий, как младенец из рожка!

— Нужно активно противодействовать режиму, — заговорщически шептал Ворвань. — Вы понимаете? Наш Славек… У него есть кое-какие контакты, и было бы хорошо… у вас-то ведь есть возможность. Ничего крупного, а все-таки — доступ к цифрам, которые могли бы заинтересовать… Я говорю вам это, исходя из абсолютного доверия к вам как к подлинному патриоту, надежному стороннику демократии, который…

Мизина остановился, как громом пораженный, и с большим трудом удержался от того, чтоб заорать на Ворваня прямо тут, на месте. Отрицательно помахал пальцем.

— Нет! На это я не пойду, — отрезал неуступчиво. — Мне и в голову не придет впутываться… Не по мне это дело — и я не верю в успех. Черта лысого! Я не вчера родился, пан директор!

— Но… обдумайте еще, друг мой… — заблеял ошеломленный Ворвань.

Мизина гневным жестом оборвал его:

— Я уже сказал! И по горло я сыт всеми этими листовками, подметными письмами по цепочке… Все это дерьмо, извините. Не стоит даже денег на марки, а уж тем более времени. И катитесь вы от меня, черт вас возьми! Раз навсегда оставьте меня в покое, играйте себе на здоровье в сопротивление — дома, с вашим Славеком! Меня-то комитет действия не выкинул с работы, как вас! Когда вы были директором, вам и в голову не приходило сделать меня заведующим отделом. Тогда вам Казда был хорош! Вот к нему и обращайтесь. И вообще, я не создан для конспирации. Пускай этим занимается кто хочет, ничего не имею против. А я уже в летах и не собираюсь разыгрывать из себя этакую Мата Хари!

Распаленный собственным негодованием, он с неловкой поспешностью сунул руку уничтоженному Ворваню; сказать бы ему в глаза, что он дурак, да пожелать отправиться кое-куда, о чем не принято говорить среди приличных людей, — но Мизина сдержался. И поступил мудро, не высказав такого пожелания. Потому как — а что, если слова этого облезлого бедолаги сбудутся, и скоро? Тогда уж Ворвань так раздуется на глазах — до неба вырастет! Нет, надо быть осмотрительным…

Мизина, поколебавшись, даже пошел на компромисс — обязался в последний раз переписать анонимную листовку, которую таинственно сунул ему в руку обескураженный Ворвань. И простился с ним, как с особой, перед которой в походе против коммунистов стоят такие важные задачи, до которых он, Мизина, человек маленький, просто не дорос.

— Уж вы простите мне мой взрыв, пан директор, я ведь не со зла. Нервы, знаете ли. У кого нынче они в порядке? До свиданья, и больших вам удач!

И Мизина ушел, не оглядываясь. На углу своей улицы остановился, с силой взмахнул тростью. Его захлестывало чувство унижения, жгучая злоба на всех, на весь мир. Этот Бартош! Как вспомнит его тощую физиономию, окутанную голубоватым сигаретным дымком, его указующий перст, так прямо дрожь охватывает. Забиться к себе, захлопнуть за собой дверь в этот мерзкий мир… Домой! Скорей домой!

Хха! Еще руку в огонь совать! Как бы не так!

3

Стоит! Иржина выглянула из окна и сразу его узнала. Прислонился широкой спиной к стволу акации, руки в карманах, к губе прилипла сигарета — ждет. Иржина приложила руку к груди — как бьется сердце!

Свет фонаря освещал правую половину его лица… Это все Зорка, подружка! Наверняка выболтала ему, что сегодня вечером Иржина пойдет в театр — вот он и стоит перед домом, ждет. Предательница Зорка!

Вместе с тем Иржина чувствовала, что ведет себя глупо, по-ребячески; все равно рано или поздно будет нужно, и даже правильно, встретиться с ним, поговорить — как люди, которым уже нечего стыдиться. Иржина томилась по встрече — и боялась ее.

А Индра упорно искал встречи с ней; раз как-то ждал ее перед факультетом, но она углядела его раньше, чем он ее, и пошла другой дорогой. Но не вечно же так будет!

Индра послал ей несколько писем, первое она вернула нераспечатанным, потом уж любопытство одолело. С присущей ему прямотой он писал, что думает обо всем этом.

«Я люблю тебя, Иржина, быть может, все случившееся было необходимо, чтоб я хорошенько это понял и образумился. Клянчить я не умею. Понимаешь, не поклонник я красивых фраз и надуманных сантиментов, я всегда говорю прямо и по делу, потому скажу тебе без обиняков: мне тебя не хватает! Не знаю, сойдемся ли мы с тобой когда-нибудь как любовники, теперь-то я уразумел: тебя не очень-то все это влечет, и не думай, что я из-за этого отчаюсь и опущу руки, я не привык хныкать, но я по тебе тоскую. И все говорю себе: ладно, пускай не так, но ведь мы можем встретиться как два разумных человека и все друг другу объяснить. Недавно слыхал про тебя и порадовался. Растешь, девушка! Вот теперь я вижу такую Иржину, какой всегда хотел тебя видеть. А слыхал я, что ты едешь с группой на молодежную стройку, я бы тоже поехал, да надо в каникулы помочь своим в деревне, батя уже старый, а на нашего Богоуша положиться нельзя. Еще хочу сказать, что патологию я сдал, а чего мне это стоило!»

Иржина ответила коротко, ни словечком не упомянув о прежних отношениях. Писала о будничных делах, об успехах — как товарищу, даже не очень близкому. В конце добавила, что встречаться им не следует, ей нужен покой для работы и ему, конечно, тоже. Глупое, оскорбительно-холодное письмо! Все-таки я действительно мещанка, вскоре уже думала она. Индра не ответил и уехал на каникулы. Только послал открытку с фотографией местной школы и памятника павшим — и привет. Все. Гордый.