— Вот так, уважаемый товарищ, это делается, запомни на будущее. И если случится, что ты будешь конкретно не согласен с кем-либо из товарищей, — скажешь это ему в глаза, при всех!

Мизина понял, что попался, как мальчишка, но еще совладал с собой.

Ему даже удалось добиться назначения заместителем уполномоченного партийной десятки в бухгалтерии; он взялся за эту работу засучив рукава и был до того инициативен, что заслужил прозвище «товарищ Усердный». Узнав об этом, рассудил, что повредить ему это прозвище не может, и не стал возражать. Но он почувствовал, что члены парткома — этого ненавистного ему божества — не принимают его всерьез; это его задело, и он решил их переубедить. Вечерами он по собственному почину изготовил подробный список своей десятки, разработав со сметкой бухгалтера и статистика ведомость учета посещения собраний, которую разграфил цветными карандашами. Эта ведомость произвела эффект. Мизина выписал все партийные газеты. Он первым являлся на партийные и профсоюзные собрания и выступал в прениях с рвением честолюбивого школяра.

В воскресенье он даже облекся в старые обноски, незаметно выскользнул из дому и отправился на субботник в парк. Там всю первую половину дня он самоотверженно единоборствовал с тачкой и липкой глиной и вернулся домой, разбитый непривычным для чиновника трудом. Вторую половину воскресного дня он пролежал пластом на кушетке, тяжко вздыхая и думая о жизни в самых мрачных тонах.

Но, несмотря на все эти хитроумные меры, назначение все не приходило. В чем я ошибся? — ничего не понимая, спрашивал себя Мизина.

Заложив большие пальцы в проймы жилета, он теперь засыпал Бриха расспросами. В ответах племянника уловил нескрываемое отвращение и оскорбительную издевку и милостиво отпустил его, проводил из «аквариума» растерянным взглядом.

Когда за Брихом закрылась со стуком дверь, Мизина недоуменно покачал своей достойной головой.

Только этого тут еще не хватало!

В ту минуту, когда Главач передавал Бриху груду необработанных писем, вернулся Бартош. Он держал под мышкой пачку бумаг, был чем-то озабочен и явно рассержен; на Бриха он покосился одним глазом, но как ни в чем не бывало сел за стол, аккуратно подтянув брюки. Вставил полсигареты в мундштук — казалось, он вовсе не удивился.

— Значит, вернулись?

— Вернулся, — кивнул Брих. Впервые он сам старался встретиться с пристальным взглядом Бартоша, тоже вынул сигарету, похлопал себя по карманам, Бартош перебросил ему коробок спичек.

— Прошу, доктор!

И быстро склонился к бумагам, так что Брих не успел уловить его легкую улыбку, вернее, тень улыбки, зародившуюся где-то в морщинках вокруг тонких губ и мгновенно исчезнувшую.

Упрямо застучала пишущая машинка, и время потекло ни шатко ни валко.

Только к полудню, когда остальные ушли в буфет, Брих поднял глаза от работы. Бартош смотрел на него, сцепив на столе костлявые пальцы; он слабо усмехнулся, словно прочитав на лице Бриха невысказанный вопрос.

— Я отвык удивляться ни с того ни с сего. Да и чему?

Левой рукой Бартош пододвинул к себе осьмушку белой бумаги, начал чертить на ней карандашом геометрически точные линии. Телефон отвлек его. Он долго с кем-то разговаривал, а потом, бросив трубку на рычаги, ворчливо пробормотал:

— Растяпа… И когда мы от этого отучимся? При капиталистах он бы себе этого не позволил, а сегодня думает, все можно… — Заметив выжидательный взгляд Бриха, сказал: — Вам что-то нужно от меня? Валяйте!

Прямое приглашение повергло Бриха в растерянность. Он представлял себе встречу с Бартошем иначе, более торжественно. Теперь же только пожал плечами.

— Не знаю, как начать… Быть может… а что, если я приду к вам сегодня вечером, с опозданием на неделю? Я многое понял за это время…

— Не кажется ли вам, что мы с вами растратили уже слишком много слов? — неохотно возразил Бартош, но тут же самоотверженно добавил: — Разумеется, я ничего не имею против, живу я одиноко, так что вы никому не помешаете. Но начните сейчас! Что вы поняли?

Майское солнце заливало крыши напротив. И на них в задумчивости воззрился Брих, когда заговорил:

— Что? Нет… не скажу, что понял все. Это будет ложь, я по-прежнему многое не одобряю… да и в себе-то еще не все распутал. Но — я здесь, Бартош. Вот и все! Быть может, мы и дальше будем ругаться, не способен я на этакие метаморфозы по мановению руки…

— А кто этого от вас требует? — сердито перебил его Бартош, не поднимая глаз от бумаги. — Ни с чем не соглашайтесь дешевой ценой! Сомнения не заткнешь ватой, это — длительный процесс у такого человека, как вы или я. Дальше…

Брих усиленно старался разобраться в своих мыслях — это не получалось. Они выходили растрепанные, незавершенные, и Брих досадливо морщил лоб.

— Как вам сказать? Наверное, я понял только… самое главное, как вы говорите. Основное. Где свет, а где тьма, где жизнь и где смерть. Что такое будущее, мир… и где прошлое. Вам, может, все это кажется смешным и патетичным, но вы поймете, когда… Одно я знаю твердо: невозможно оставаться порядочным человеком, если ты… сложил руки за спиной… и увиливаешь… если видишь зло — и не борешься против него… если ты — ни на чьей стороне. Знаете, в голове у меня до сих пор полный хаос, но я знаю одно: я должен быть здесь… здесь мое место…

Он замолчал, неуверенным взглядом скользнул по худому лицу собеседника. Собственные слова казались ему излишне пышными, неточными, громкими. Бартош хмурился, обуреваемый нетерпением. Он выдул в пепельницу дымящийся окурок и продолжал чертить что-то. Казалось, слова Бриха его совсем не тронули.

— Что же дальше?

— Дальше? Не знаю… Наверное, это будет сентиментальность, но я благодарен вам, Бартош… Я не выносил вашего интереса ко мне, но теперь я его понимаю. Весь вчерашний день я думал над вопросом: что дальше? Что я могу делать дальше? Прежде всего я должен просто прийти в себя, а потом… Нет, в партию я… не вступлю. Я — не коммунист. Не могу — это тоже было бы ложью.

— Да, это было бы ложью, — жестко прервал его Бартош. — Коммунист — не верующий. Не пономарь. Он должен знать, постигнуть, а вам до этого еще очень далеко, и кто знает, поймете ли вы вообще когда-либо… Не смотрите предубежденно вокруг себя — я знаю, о чем вы подумаете, — он молча показал через плечо на дверь «аквариума». — Порядочно таких субъектов проникло в партию вместе с честными людьми, но уверяю вас: их маски сидят не прочно. И даже значки. Их путь — не ваш путь, настолько-то я вам доверяю. Трудно вам будет.

— Знаю! Но что же тогда? — спросил Брих, недовольный собой. — Я понял кое-что и хочу сделать из этого выводы. Это был крах, а я привык признавать свои проигрыши… Но что же тогда?

Бартош дорисовал на листочке четкий квадрат, с педантичной тщательностью разделил его на части, потом смял бумажку и сердито бросил в корзину.

Взглянул на жадно слушавшего Бриха:

— Станьте гражданином, доктор!

— Раз как-то вы уже говорили об этом… А я еще хотел показать вам документы, свидетельство о гражданстве…

Бартош махнул рукой.

— Пораздумайте об этом словечке, доктор. Оно имеет точное содержание. Быть сегодня настоящим гражданином — это, знаете ли, много! Нам нужны миллионы таких подлинных граждан… Это активная роль. Гражданин тот, кто идет со всей республикой… Кто ее строит. Строит, конечно, и для себя! Быть гражданином — значит не просто торчать на перекрестке с документами в кармане, не просто плыть по течению к тому, что необходимо и правильно, и при этом хныкать! Гражданин — тот, кто в этой стране — у себя дома, кто абсолютно свободен… на которого общество — или, скажем для точности, республика — рассчитывает. Вы не были таким гражданином — вы были всего-навсего жителем — обдумайте же это раз и навсегда! И тогда действуйте!

Они даже не заметили, что из-за стеклянной двери «аквариума» за ними следит товарищ Усердный, — множество тревожных вопросов отражалось на его лице. Зачем вернулся этот дерзкий прохвост? Что все это значит? Через некоторое время Мизина вышел из двери упругим шагом, застегивая на ходу пиджак цвета спелых слив.