Потянул ее за руку, побуждая продолжать путь.

Вот и знакомая галерея с расшатанными половицами, в углу капает из крана вода. Из открытых окон несутся запахи воскресного обеда; откуда-то с противоположной стороны прилетел разноцветный детский мяч, зазвенел озорной смех. Брих ловко поймал мяч и, размахнувшись, бросил обратно. Из окна управдомши пренебрежительным взглядом окинула их откормленная ангорская кошка, сохраняя ленивую неподвижность мохнатой игрушки.

Брих взломал жестяной почтовый ящик, на дне его нашел ключ от комнаты и первым вошел в затхлую прохладу своего жилища. Подождал, пока Ирена перешагнет порог, и закрыл дверь. Так! Стремительно подошел к окну, рывком распахнул его — в комнату ворвался свежий воздух.

Комната имела нежилой, разграбленный вид. На потертом ковре валялись старые газеты, журналы, которые Брих выгреб из книжного шкафа, когда уносил книги к букинисту. Старые номера «Днешека» и «Свободных новин», театральные программы, рукописи и англо-чешский экономический словарь. Словарь он поднял, сдул с него тоненький слой пыли. Раскрытый шкаф, оставшийся после покойницы мамы, — все вещи, кроме нескольких изношенных тряпок, переселились оттуда в ломбард, — патефон без пластинок, на тахте беспорядочно разбросанная постель и смятая пижама, пепельница, переполненная окурками…

На краю стола Брих нашел свое идиотское завещание, разорвал его с чувством стыда, обрывки запихал в холодную печь.

С чего, собственно, начинать? Придется во всем начинать сызнова! Обновить все! От одежды и разоренной комнаты до мировоззрения, и это уж — на всю жизнь. Ничего! Тем лучше! Долой старый хлам! Бывший бережливый студент Брих почувствовал чуть ли не облегчение.

Только теперь он обернулся к безмолвной Ирене.

Она стояла посреди разгрома, озираясь с таким видом, будто пришла сюда впервые. Чужая!.. Она выглядела усталой, растрепанные волосы свешивались на лоб, в блуждающих глазах — след недобрых дней. Потом она знакомым движением откинула со лба прядку светлых волос. Что ей здесь, собственно, надо? Сама ведь ушла отсюда… Как это было давно! О, эти милые мелочи — ямка на тахте, крошечное пятнышко на стене, оно похоже на головку кролика, правда?.. У расшатанного стула, купленного у старьевщика, отваливается ножка. И ходит ли еще по гребню противоположной крыши черный акробат-трубочист с гирей и метлой, перебираясь от трубы к трубе по узенькому карнизу?

Взгляд ее остановился на черном пианино с запыленной крышкой. Подошла неуверенным шагом, как бы помимо своей воли, открыла, положила на клавиши тонкие пальцы. В пустой комнате зазвучал режущий ухо фальшивый аккорд. Брр! Расстроено, ей стало неприятно. Испугавшись своего недовольства, обернулась, поймала улыбку Бриха.

Он подошел, молча расстегнул ее забрызганную грязью куртку, помог снять. Ирена не сопротивлялась, даже когда Брих мягко обхватил ее сзади за опущенные плечи и усадил в старое кресло.

И стало ей очень хорошо. Она все поняла и поверила, когда Брих наклонился к ней и после долгого молчания шепнул на ухо:

— Отдохни, Ирена! Ты — дома…

На третий день утром он проводил ее на вокзал и подождал на перроне, пока поезд не тронулся.

После этого двинулся знакомым, исхоженным путем в железобетонное здание компании. Когда он, в единственном оставшемся у него костюме, появился в дверях своего отдела и решительно ступил внутрь, его засыпали удивленными вопросами. Он принял их со спокойной улыбкой.

— Глядите-ка, Брих вернулся!

— Как же так? Не ждали мы вас уже сегодня!

А рассудительный Главач сказал:

— Вы правы, коллега! Погода сумасшедшая, как влюбленная девчонка. Потерпите лучше до лета!

Брих скромно уселся за свой стол и тотчас заметил, что место напротив пусто. Только на стекле стола валялся обгрызенный мундштук вишневого дерева и черный очешник. Ландова тихонько объяснила, что Бартош побежал на какое-то совещание. Брих кивнул.

Он принялся за работу. Несколько позже, подняв голову, увидел за стеклами «аквариума» изумленное длинное лицо с величественной сединой на висках и усмехнулся про себя. Пусть смотрит!

Вскоре стеклянная дверь отворилась, и Мизина позвал к себе племянника. Дядя сел на свое место и принял позу начальника: вытянув правую руку на столе, откинулся на спинку кресла, на столе было разложено «Руде право», на праздничном костюме цвета спелых слив поблескивал партийный значок.

В таком виде Мизина ожидал назначения на должность властителя отдела. Назначение все не приходило, и Индржих Мизина начал беспокоиться.

Что такое, к чему эти проволочки, черт возьми? Вот бюрократы — раньше это было делом нескольких дней, а теперь все зависит от множества интересов различных людей, которым надо понравиться, — быть может, даже от этого заплесневелого Бартоша!

Мизина яро ненавидел его, но умел владеть собой.

На письменном столе Мизины возвышалась аккуратная стопка брошюр с произведениями классиков марксизма-ленинизма, которые он, не выбирая, купил в ближайшей книжной лавке. Дайте мне эту, и ту, и еще вон ту: «Роль труда в процессе очеловечивания обезьяны»… — Мизина с изумлением прочитал заголовок, но подумал свое. Ишь ты! Дома он на всякий случай тщательно разрезал книжки и отчеркнул первые попавшиеся абзацы красным карандашом; даже попытался прочитать одну из них, чтобы при случае высказать свое мнение, но не выдержал. Пхе! Ох, этот Бартош!

Иногда Мизина приглашал Бартоша к себе в «аквариум»; ему уже трудно стало придумывать достаточные и не вызывающие подозрения предлоги для долгих восторженных разговоров о партии и рабочем классе. Он припоминал, раздувая до невероятных размеров, унижения, которые выпали на его долю в капиталистической республике. Постукивая пальцем по очередной статье в газете, он так усердствовал, что на щеках его выступали пятна гнева.

— Скоро господа империалисты доиграют свою позорную роль, товарищ, — взволнованно восклицал он, ястребиным оком впиваясь в равнодушное лицо Бартоша. Этот тип только кивал головой без всякого интереса и молчал как пень. Так, так! Но безразличие собеседника не сбивало Мизину с толку, и он продолжал развивать свой наступательный порыв.

— Теперь, — пылко вещал он, — когда я понял и нашел свою задачу — служить рабочему классу и всемирному прогрессу, — пойми, товарищ, я естественно, всей душой стремлюсь отдать себя в распоряжение партии, отдать мои способности и усердие, стремлюсь расти — ты меня понимаешь…

С беспокойством и тихой ненавистью подмечал он скептическую усмешку на губах этого тощего, хладнокровного коммуниста, слушавшего его восторженные излияния; подстегиваемый равнодушием собеседника, он достигал патетических высот, но смутно чуял, что стреляет мимо цели, что залпы его не в состоянии проломить стену недоверия и явной, до дерзости откровенной насмешки.

Мерзавец! Мизина весь дрожал, раздумывая по ночам о работе, ворочаясь на перине подле спокойно дышащей жены. Все это может стать опасным! Теперь нужно одно — продержаться! Только продержаться!

Однажды он позвал Бартоша и в разговоре как бы мимоходом заметил:

— Знаешь, товарищ, не понимаю я некоторых людей! К примеру, инженер Слама. Не то чтобы я имел что-то против него… Нет, нет! Слама — хороший человек. Но вчера он мне признался, что смоется с общего собрания, потому что вечером ему надо сидеть с дочуркой. Его жена уехала в деревню к матери. Хорошо, я понимаю это, но ведь можно было попросить соседку, верно? Если бы что серьезное — ладно, но… в деревню к маме! В такое время, когда решается все… и общее собрание, — это уж, по-моему…

Бартош и бровью не повел. Кивнул, устремил на Мизину колючие глаза и сказал:

— Будь так добр, не составишь ли ты для меня список всех, кто позавчера сбежал с собрания?

Он высказал свою просьбу твердо и с таким серьезным видом, что Мизина согласился, тут же торопливо вынул лист бумаги и начал вспоминать имена, прямо трясясь от усердия. Подал список терпеливо ожидавшему Бартошу, тот взял его кончиками пальцев и, не глянув на фамилии, порвал и клочки бросил в корзину.