— Не совсем это так, Фелипе. Бывает еда здоровая, а бывает и тяжелая. Серхио вечно мучается желудком. Ну ладно, я его оставлю в покое, пусть сам думает, не маленький…

Хуанито встал со стула.

— Э, ты куда это? — раздался голос Петры.

Мальчик снова сел, не сказав ни слова. Амадео спросил:

— Мама, можно мы пойдем к кролику?

— Вы поели? Покажите-ка ваши мордашки…

Все трое под взглядом матери смотрели паиньками.

— Можно. Но глядите, оттуда — ни на шаг. Чтоб я вас видела, ясно? И ведите себя как полагается. Можете идти.

Все трое разом вскочили и помчались к курятнику.

— А ты, Фелисита, не хочешь пойти с ними?

Фелиса покраснела.

— Мне неинтересно, — сказала она сдержанно.

Раздался рев Петриты, которая шлепнулась посреди сада. Она плакала, уткнувшись лицом в землю, и не вставала. Серхио поднялся было, чтобы ей помочь, но Петра остановила его:

— Оставь ее, Серхио. Не надо. Ну-ка, дочка, вставай сейчас же, не то я сама тебя подниму!

Петрита заревела еще громче.

— Ну, я вижу, ты соскучилась по пруту! Я тебе что сказала?

— А вдруг ей в самом деле больно? — предположил Серхио.

— Ну да! Я ее как себя знаю. Впрочем, плоть от плоти моей, как тебе известно. Она хитрее хитрого, вот что.

Петрита поднялась и продолжала плакать, стоя у стены под навесом. Амадео подошел к ней и потянул за руку, но девочка уперлась, намереваясь и дальше лить слезы под сенью виноградных лоз.

— Ты что, сестренка, не хочешь посмотреть на крольчиху? — спросил Амадео. — Смотрите, какая плакса…

Фелисита сидела рядом с матерью, скрестив руки на груди и глядя в землю невидящим взором, загадочная, отсутствующая, воплощение полной отрешенности. Фелипе затянулся сигарой:

— Ну как?

Брат одобрительно кивнул, выпуская дым. Нинета смотрела на мужа, который созерцал пепел на кончике сигары; он сидел, закинув руку за спинку стула, и в рассеянности перебирал пальцами листья жимолости. Петра вздохнула: «О, господи!» Ее пышная грудь поднялась и опустилась. Она посмотрела на детей. Петрита, успокоившись, присоединилась к братьям. Все трое снова прилипли к металлической сетке, повернувшись спиной ко всему свету. Великая Белая Крольчиха откусывала острыми резцами кусочки салата и поднимала мордочку, глядя на детей и вовсю шевеля носом, усами и пушистыми щеками. Хуанито сказал:

— Она все съест сама, никому не даст. Попробуй, сунься к ней какая-нибудь курица! Она ее как хватит за гребень, сразу кровь потечет.

— Неправда! Она этого не сделает! — возразила Петрита.

Фелипе Оканья меж тем предложил:

— Пора, наверно, попросить по рюмочке чего-нибудь и по чашечке кофе, раз уж сидим с сигарами. Чтоб все удовольствия сразу.

— А твой друг уже кончил обедать?

Фелипе посмотрел на окно кухни. Маурисио и Хусти не было видно, там оставалась только хозяйка дома, которая ела стоя, в левой руке она держала миску с супом, а правой поправляла волосы на лбу, не выпуская ложки.

— В кухне его не видать.

Фаустина заметила, что они смотрят, и показалась в окне.

— Вы ищете моего мужа? — громко спросила она. — Сейчас я его позову.

— Ради бога, не беспокойтесь. Мы подождем, пока он освободится.

Но хозяйка уже исчезла в коридоре.

— К счастью, у меня с собой еще одна сигара, которую я смогу ему предложить. Я знаю, они ему нравятся.

— А у меня тут отложено три пирожных, — сказала Петра. — Надо же хоть как-то соблюсти приличия, без этого нельзя.

Вскоре из двери вышел Маурисио:

— Хорошо пообедали?

— Большое спасибо, Маурисио, — ответила Петра. — Как могло быть иначе в таком великолепном месте, в этой роскошной тени, которую вы тут устроили?

— Аппетит вы скорей всего нагуляли на купанье. Вот отчего так хорошо!

— Ну что вы, здесь так чудесно. Маурисио, мы тут оставили вам всем по пирожному. Вот, возьмите, пожалуйста. — И протянула ему картонную коробку.

— Зря вы так беспокоитесь. Отдайте детям, они от сладостей получают удовольствие куда больше, чем мы…

— Нет уж, будьте любезны взять, дети тут ни при чем; если они едят больше, чем по одному, у них и животы разболеваются и всякие неприятности начинаются, и не хочу больше об этом говорить. А главное — мне хочется угостить вас, хотя бы вот таким пустяком, берите, и все тут. Не возьмете — придется везти обратно в Мадрид, лучше оставьте ваши церемонии.

— Ну ладно, чтобы вас не обидеть…

Он взял картонную коробку, которую Петра протягивала ему через столик, — в ней лежали три подтаявших пирожных, — и подошел к окну кухни, чтобы отдать коробку Фаустине. Та высунулась из окна и крикнула:

— Большое спасибо!

Петра в ответ улыбнулась и помахала ей рукой. Маурисио, жуя пирожное, вернулся к столику.

— Вкусные пирожные, — одобрительно заметил он. — У нас тут нет ничего похожего. Здесь даже не знают и представления не имеют, что это такое. Выпекают только обыкновенный хлеб и булочки, которые комом ложатся вот тут. — И он указал на желудок. — А из кондитерских изделий — ничего, про них и не слыхали.

— О, с этим я не согласна, — сказала Петра. — В деревне тоже бывают свои местные лакомства. В каждой местности — особые, такие, каких в других местах нет, я точно знаю. Ну вот хотя бы асторгское сливочное мороженое, толедский марципан, торты в Алькасаре-де-Сан-Хуан… — Она считала по пальцам и смотрела на Маурисио так, будто все эти яства из разных провинций Испании находились в его распоряжении. — Сорийский крем, кадисская халва и многое, многое другое, всего не сосчитать.

— Да я это знаю, но здесь-то у нас бывает только разве что засахаренный миндаль из Алькала-де-Энареса.

— Ну конечно, еще бы! Миндаль! Разве он не знаменит? Вот что у вас есть: миндаль из Алькала. Это уж ваше местное на все сто процентов.

— И гуадалахарское ромовое печенье, — добавил Фелипе.

— Ну, это далеко отсюда, — возразил Маурисио. — Его выпекают в Алькаррие. — И сделал рукой такой жест, словно отделял Алькаррию от себя.

— А наши края славятся свиной колбасой и сардельками, — сказала невестка наполовину по-каталански.

— Это верно, Нинета, — подтвердил ее муж. — Только, ради бога, говори по-кастильски, как положено. Мы же в Кастилии, верно?

— Ой, прости, муженек, прости. Я нечаянно, вырвалось.

Фелипе смеялся, вдыхая ароматный сигарный дым. Он вытащил третью сигару:

— Держи, Маурисио. Эту я привез специально для тебя.

— Вот это я возьму без всяких разговоров, вы уж меня извините, — сказал Маурисио, склонив голову набок. — Очень уж я люблю эти сигары. Спасибо, друг.

— Не за что. Слушай, ты можешь подать нам кофе и по рюмочке?

Маурисио оторвал взгляд от сигары, которую он разминал:

— Понимаешь, кофе не самый лучший, сам увидишь. Тут я ничего сделать не могу.

— Да какая разница. Не беспокойся. Мы не аристократы. Был бы черный.

— Это я тебе обещаю. Просто не хотел, чтоб ты разочаровался.

— Неси, неси. Наверняка будет не хуже, чем во многих мадридских кафе, где тебе скажут, что подают «особый», и сдерут три песеты, а подсунут ячменный отвар.

— Хорошо. А что будете пить?

Фелипе обернулся к своему семейству, вопросительно поднял брови.

— Мне коньяк, — сказала Нинета.

— То же самое, — сказал ее муж.

— А мне — сладкой анисовой.

— Значит, три коньяка и одну анисовую, — подвел итог Фелипе.

— Понятно. И четыре кофе. Сейчас принесу.

Маурисио ушел. У двери он столкнулся с Хустиной, за которой следовали Кармело, Чамарис и оба мясника. Прижался к стене, пропуская их.

— Мы сыграем в «лягушку» с твоей дочерью! — громогласно заявил мясник Клаудио. — Ты разрешишь?

Маурисио пожал плечами:

— Мне-то что.

Войдя в зал, он сказал, обращаясь к Лусио:

— Вроде собрались в бабки играть. Есть мне когда смотреть…

Хусти задержалась у двери в кухню:

— Пойду возьму шайбы.

Шайбы лежали в ящике кухонного стола из сосновых досок, между ножами, вилками и открывалками.