— Ну кто тебя надоумил таскать у нее сигареты, — сказала Кармен, — раз ты знаешь, какая она! Если спохватится, увидишь, что тебе устроит!

— Да что ты, не спохватится. Не сосчитала же она сигареты.

— Ее на это станет.

— Ну это уж ты слишком. Записала ее в скупердяйки. Чтоб она сигареты пересчитывала! Плохо ты к ней относишься, если такое подумала. Постой, а может, ты и к ней меня приревновала?

Кармен взяла Сантоса за голову и стала трясти, тихонько бормоча ему то в одно, то в другое ухо:

— Вечно ты думаешь, что я тебя ко всем ревную. Ну кем ты себя воображаешь, глупенький?

Она чуть коснулась губами его виска и подула за ухо. С реки донесся протяжный свист. Мигель и Алисия встали и пересели поближе к Паулине и Себастьяну.

— Мы не помешаем, если сядем рядом с вами? Нас там достало солнце. Не возражаете?

— Ну что ты! Совсем наоборот. Благодарим за визит, — сказал Себастьян, приподняв на мгновение голову.

Они уселись. Даниэль, который оглядел все три парочки, обратился к Тито и Лусите.

— Ребята, мы приехали повеселиться, — сказал он. — День уходит, как вода меж пальцев, надо что-нибудь придумать. У нас нет другого выхода, дети мои, это ясно. Так доставайте бутылку, раз уж вы там сидите.

Альберто бросил на него недовольный взгляд, но бутылку передал.

— Ты прав, Даниэль, — сказала Лусита, — нам надо взбодриться.

— И что же за трио у нас получается? Не оказались бы мы тремя аутсайдерами чемпионата, переходящими автоматически в низшую лигу. Не знаю, чего другого ждать.

— Слушай, Тито, ты теперь не пищи. Если будешь занудой, мы тебя прогоним, верно, Луси?

Луси заглянула в глаза тому и другому и ответила:

— А я так думаю, что нам очень хорошо и втроем… Мы прекрасно поладим. — Она задержала взгляд на лице Тито, как бы ожидая, что он оживится, и добавила: — Тито, выше голову! Тито!

— Ну ты что это, парень, не слышишь, что тебе говорят? Второй раз повторять не станем.

— Да нет, ничего, старик. Ничего со мной не делается. Что вы так вскинулись? Я чувствую себя превосходно.

— Посмотрим, так ли это, — заявил Даниэль. — Тут нам нытики не нужны! — И обернулся к Лусите: — Давай, Лусита, выясним, что там у нас с вином. Это прежде всего.

Луси огляделась и ответила:

— Немножко в этой и еще две полных. — И она потрясла початой бутылкой, где оставалось вина только на донышке.

— Да мы богачи! — воскликнул Даниэль. — Миллионеры! С такими запасами можно далеко уйти. Довольно далеко. Давай.

— Что ж, посмотрим, — сказал Тито.

Даниэль взял бутылку и, вытащив пробку, предложил Лусите:

— Пей!

— Сначала ты.

— Нет, тебе открывать церемонию.

Лусита поднесла бутылку к губам, но Даниэль тронул ее за локоть:

— Эй, девочка, сосать не надо.

— А я по-другому не умею. Обольюсь…

Кончив, она пальцами стерла с горлышка губную помаду и передала бутылку Даниэлю:

— На, трусишка, я не чахоточная, пей.

— Вот тебе преимущество деревни: из курятника — на сковороду, — сказал Оканья.

— Это так, — согласилась его жена, — тут все проще.

— Еще бы. Нет посредников, которые все усложняют, повышают цену товара, а нам от этого — ничего, кроме убытка.

— Пока яйцо попадет в твои руки, — продолжала Петра, — две трети того, что в нем есть, по дороге уже испарилось.

— Хорошо, пусть так, — возразил деверь, улыбаясь, — пусть так, но ведь и мы, бедняги, те, кто живет куплей-продажей, — мы ведь тоже имеем право на существование, не так ли?

— В том-то и дело. Вы как раз и взвинчиваете цены. Это вы доводите до умопомрачения нас, несчастных женщин, кому назначено злой судьбой изо дня в день ходить на рынок. Вы!

— Ну оставь нам хоть закуток. Жить всем надо.

— Вам оставлено, и немало. С этим ничего не поделаешь. И только увидев вот это, понимаешь, чего вы нас лишаете.

— Ты права, голубушка, права, тут ничего не скажешь. Все так и есть. Я это признаю. Тут все прекрасно: кто станет спорить, что курица-несушка приносит хозяину немалый доход в зависимости от рыночных цен на яйца. Это — золотое дно.

— Ага, вот видишь? — вмешалась его жена. — Так что бы тебе вместо канареек не держать у нас в доме десяток кур?

Ее каталанский акцент стал еще заметнее.

— В доме? На шкафу, что ли? Да понимаешь ли ты, какого труда и каких денег стоит содержать кур и добиться, чтобы они хорошо неслись?

— Ну, если уж на то пошло, ты и на клетки тратишь силы и средства… А что нам приносят эти милые птички? Какой прок от канареек?

— Они поют.

Петра оделяла детей пирожными, по очереди, начиная с младшей. Девочка взяла свое и теперь смотрела, какие достанутся братьям.

— Ну что? — спросил Хуанито. — Поменяемся?

— Не хочу, — тряхнула волосами Петрита и отошла со своим пирожным, прикрывая его рукой. Потом еще долго стояла, прежде чем приняться за лакомство.

— Я люблю, когда в доме животные, — сказал Фелипе. — Какие угодно. С ними как-то веселей, к ним привязываешься, они к тебе тоже.

— Так-то оно так, — заметила Петра, — только нам при этой четверке о другой живности думать не приходится. По-моему, веселья нам с ними так хватает, что можем поделиться с кем хочешь. Для нас это было бы совсем неплохо, а?

— Да нет, это еще ничего не значит. У меня подруга замужем в Барселоне, у нее трое детей, но она все равно очень любит кошек и держит пять штук.

— Какой ужас! Пять штук!

— Ну, это кто как смотрит. Вот если б ты их держала, это было бы плохо, потому что ты их не любишь.

— А что в них хорошего? — сказала Петра. — Пресвятая дева, какая от них вонь! Не управишься за ними убирать: эти твари гадят скорей, чем ты успеваешь подчищать, так и ходи с утра до вечера с метлой и совком. Нет уж, спасибо! Животных мне не надо! Ни кошек, ни собак, ни кого другого. На кой ляд?

Невестка Оканьи расхохоталась:

— Петра, прости меня, не сердись, но я просто не могу! Ты так смешно говоришь! — Она похлопала Петру по руке, закатываясь смехом. — Ты такая интересная, такая чудачка!

Петра сначала глядела на нее недоверчиво, потом тоже засмеялась, и теперь обе изнемогали от смеха, глядя одна на другую, и никак не могли остановиться.

— Ну что за дурочки, — сказал муж каталонки, — кошмар!

Больше за столом никто не смеялся, все уставились на них.

— Отчего они смеются, папа? — возбужденно спросила Петрита, дергая отца за рукав. — Ну скажи, отчего?

— Да просто так, деточка, просто так, — непринужденно ответил тот. — С мамой это бывает…

— О, господи… надо же!.. — стонала Петра, задыхаясь от смеха. — Ой, умираю!..

— Это хорошо, что у вас веселое настроение. На здоровье!

— Ну она бесподобна, правда? — восклицала невестка. — Бесподобна!

Наконец смех утих. Дети смотрели на взрослых, не зная, что сказать.

Фелипе обратился к брату:

— Серхио, как ты насчет сигары, а? Запалим?

— Ну давай, — ответил тот, поправляя засученные рукава, словно собирался взяться за тяжелую работу.

Серхио стряхнул с колен крошки. Фелипе протянул ему сигару «Фариас»:

— Держи. Они — что надо, сам увидишь.

Фелипе Оканья сунул сигару в рот и похлопал по карманам брюк и пиджака, висевшего на спинке стула, отыскивая спички.

— Огонь — за мой счет, — сказал его брат.

— Папа, тебе очень нравится курить эту сигару? — спросила Петрита.

— Да, доченька, как тебе пирожное, которое ты только что съела.

— А тебе, дядя, тоже нравится?

Серхио в это время раскуривал сигару, за него ответила жена:

— Понимаешь, твоему дяде всегда нравится то, что ему вреднее всего.

Серхио поднял на нее глаза, оторвавшись от сигары, потом глубоко вздохнул, а Петрита провожала взглядом брошенную спичку, дымной кометой опустившуюся на землю.

— А как твой гастритик? — спросил Фелипе.

— Как ему и положено.

— От добра никогда худо не будет, Нинета, ты не беспокойся. Ничего твоему мужу не сделается, если он сегодня кое-что себе позволит. От хорошего ни с кем еще беда не приключалась. В жизни не слыхал, чтоб от этого кто-нибудь умер.