Больше об этом мы никогда с ним не говорили. А за владыку Сергия (Ларина) молюсь до сих пор; а теперь уже и за трагически погибшего Алика (Альвиана).

Владыка Сергий (Ларин)

Алик (Альвиан Сергеевич) Ларин

Отец Александр заезжал к нам в Пушкино на Оранжерейную и долго беседовал с папой в его кабинете. У папы была большая библиотека, 12 тыс. книг, большое количество — по ботанике, лесоводству и другим естественным наукам. Так вот, идея батюшки была в том, чтобы папа описал все библейские растения, которые упоминаются в Ветхом и Новом Завете, с научной точки зрения. «Симфоний» тогда не было, и я так понимаю, что они вылавливали все названия растений прямо из текста. Батюшка уходил поздно, всегда торопился, и в эти визиты мы никогда не успевали пообщаться. Потом папа запирался с мамой на кухне, и они долго о чём-то говорили. Мы с Верой старались хоть что-то услышать, и однажды до нашего слуха донеслась фраза: «Анечка, отца Александра преследуют». Мы подумали, что ослышались, но родителей спросить не смели, а сам батюшка нам ничего такого не говорил.

Завершая рассказ о тарасовском периоде, хочу ещё раз отметить его важную черту: нас тогда было очень мало, и батюшка был доступен и в храме, и дома. Он уделял нам очень много времени, но никогда не давил на нас. Он просто был с нами. Из праздников он очень любил Преображение, Успение и Третий Спас и всегда просил, чтобы мы, по возможности, были в церкви в эти дни. На зимние праздники он благословлял нас бывать в московских храмах, у Илии Обыденного и у свят. Николая в Кузнецах, так как волновался, что мы поедем вечером электричкой (хоть в Пушкино, хоть в Москву). Исповедь он принимал в Тарасовке всегда очень подробную и индивидуальную, говорил в основном сам, так как мы не знали, что говорить после обычных «гневалась, раздражалась, завидовала». После исповеди вырастали крылья, в полном смысле слова. Жаль, «никто не видел ни трепетания, ни взмаха, ни полёта…» Мне казалось, что я лечу через тарасовское поле, не касаясь земли. Хотелось со всеми поделиться этим состоянием души, но по какому-то внутреннему чувству я знала, что нельзя, и не привлекала своих подруг в Тарасовку, даже самых близких. В училище у меня были любимые, задушевные подруги и друзья, но никто не знал о Тарасовке. Конечно, знали мои верующие друзья: Голубцовы, Соколовы, Ларины и внучки отца Павла Флоренского Оля и Маша Трубачёвы. В училище о Тарасовке знал только Дмитрий Александрович Блюм, но даже его племяннице и моей подруге Кате Малышевой я ничего не говорила. И только с Аликом Лариным (теперь погибшим) и Павлом Егоровым (теперь знаменитым пианистом и профессором) мы многозначительно кланялись, проходя в зал на репетицию или в аудиторию на занятия.

Катя Малышева и Нина Фортунатова

Подруга по училищу и Пушкино Надя Соловьёва

Примерно со 2-го курса Паша Егоров примкнул к нашей семье, часто бывал на Трёхпрудном и у Лариных, у Ведерниковых и Трубачёвых. Пианист он был необыкновенный (батюшка называл его Софроницким), играл, как может играть глубоко верующий человек, как играла Мария Вениаминовна Юдина. М. В. Юдину мне доводилось встречать на проповедях у отца Всеволода, а потом я увидела её портрет в кабинете у отца Александра и поняла, что это всё единая нить. Её первую в консерватории хоронили как христианку: перед гробом открыто несли большой деревянный крест. И нёс его Паша Егоров.

Выпускной концерт Павла Егорова. 1968 г.

Мария Вениаминовна Юдина

А что касается фотографий на стене в кабинете отца Александра в Новой Деревне, то это всё люди из моей жизни. С Дмитрием Евгениевичем Мелеховым мы дружили домами, он тоже «кружковец» из папиной юности. Дома мои родители называли его по-старому: «Сероглазый король». В Новой Деревне он бывал не очень часто, но всегда подолгу беседовал с отцом Александром.

Мария Вениаминовна Юдина была крёстной Оли Трубачёвой и другом моего деда Михаила Алексеевича Фортунатова. Иногда она меня очень смущала: увидев «в Кузнецах», что я пробираюсь сквозь толпу, Мария Вениаминовна вдруг громко говорила: «А это Фортунатова идёт. Пропустите». Мне было 18–19 лет, и я краснела как рак — понимала, что надо было стоять сзади. Про М. В. Юдину батюшка говорил, что она проповедует и своей жизнью, и своим исполнительством. Все её пластинки входили в план «катехизирования музыкой».

Елена Александровна Огнёва — сама любовь. При встрече всегда спрашивала: «Ниночка, какие новые стихи у тебя есть о любви? Я всё собираю о любви». Я смущённо косилась, думая: ну зачем ей о любви? Теперь, став годами, как она тогда, я сама пишу О ЛЮБВИ. Надеюсь, что особенно Елена Александровна сейчас довольна моими строками.

…После смерти бабушки Надежды Александровны до перевода батюшки в Новую Деревню оставался ровно год. По прежним понятиям, ни о каких встречах, свадьбах и т. д. в траурный год не могло быть и речи. И потому «дело о любви» отцу Александру придётся слушать и направлять уже после 12 февраля 1970 г., то есть после его перевода в Новую Деревню.

о. Александр Мень. Новодевичий монастырь. 1962 г.

Елена Александровна Огнева, отец Александр Мень, Владимир Илюшенко

В начале 1969 года, после смерти бабушки Надежды Александровны, мне сделал предложение Николай Васильевич Дубянский. Ни о какой свадьбе не могло быть разговора, так как этот год после трёх похорон был для всей семьи траурный. Но была скромная помолвка у нас на Трёхпрудном, где были близкие друзья и родные. Николай Васильевич делал предложение по-старинному: встал на колени перед моими родителями и просил моей руки. Свадьба была отложена на год.

Николай Васильевич в то время оканчивал Литературный институт (он уже получил высшее образование в Московском университете на мехмате и в Институте иностранных языков). Он был намного старше меня и казался мне недосягаемой интеллектуальной величиной. Книги зарубежных классиков читал в оригинале, а русскую поэзию знал наизусть.

Я мечтала познакомить его с отцом Александром, но Николай наотрез отказался, ссылаясь на занятость: работа, учёба. Уговоры не помогли. Мне не удалось свозить Николая в Тарасовку. Приезжаю к батюшке со своими огорчениями, а он так просто, без всяких обид говорит: «А вы с Николаем идите к отцу Всеволоду Шпиллеру. Это же в центре, я думаю, Николай не откажется пойти. А меня всё равно скоро переведут, может ещё дальше. Так что вы держитесь отца Всеволода. Я ему позвоню. А мне пишите. Вот адрес почтовый». И скорым своим почерком написал почтовый адрес в Семхозе, который стал потом «кодом» моей жизни. Так сложилось, что отцу Александру я писала на протяжении двадцати лет раз в неделю обязательно, а в некоторые годы — два раза в день.