В недальнем расстоянии от этого города и становищ Гильперика, Гонтран остановился, и как ни твердо было упование его на небесное покровительство, однако, по свойственной ему осторожности, он захотел на свободе выведать размещение и готовность неприятеля к бою. Он не замедлил узнать о беспорядке, царствовавшем в стане Нейстрийцев, и о беспечности, с какой содержалась в нем стража днем и ночью. Собрав эти сведения, Гонтран распорядился так, чтобы подойти как можно ближе к осаждающему войску, не возбуждая его опасений и бдительности; и однажды вечером, когда не малая часть войска рассеялась в поле для добывания корма и для грабежа, пользуясь случаем, он произвел на оставленные линии внезапное и искусное нападение. Нейстрийские ратники, застигнутые в своем стане в такое время, когда менее всего помышляли о битве, не могли выдержать удара нападающих, а отряды кормовщиков, возвращавшихся в рассыпную, были изрублены поголовно. В несколько часов король Гонтран овладел полем битвы и таким образом одержал, как военачальник, свою первую и последнюю победу[641].

Не известно, каково было участие короля Гильперика в этой кровавой схватке; во время дела он, может-быть, совершил чудеса храбрости, но после поражения, когда надлежало собрать остатки армии и напасть в свою очередь, у него не достало решимости. Так как он был вообще не дальновиден, то малейшая неудача его смущала и внезапно лишала всякой бодрости и присутствия духа. Получив отвращение к делу, для которого было поднято такое многочисленное войско, он помышлял только о мире и рано утром после бедственной ночи послал к королю Гонтрану просить примирения. Гонтран, всегда миролюбивый и нисколько не упоенный гордостью победы, сам питал одно только желание поскорее кончить раздор и возвратиться к спокойствию. Он отправил от себя послов, которые, встретившись с уполномоченными Гильперика, заключили с ними мирный договор от имени обоих королей[642].

По этому договору, составленному на основании древних германских обычаев, короли условливались между собой, не как независимые государи, но как члены одного племени, подчиненные, не смотря на свой сан, высшей власти, — законам народным. Они согласились положиться на суд старшин, избранных из среды народа и духовенства и обещали друг другу, что тот из них, кто будет уличен в нарушении закона, должен подчиниться условиям противника и дать ему вознаграждение по приговору судей[643]. Чтобы согласить слова свои с делом, нейстриский король немедленно отправил к трем герцогам, осаждавшим Бурж, приказание снять осаду и очистить страну, сам же возвратился в Париж с своим войском, сократившимся в числе, со множеством раненных, и не столь грозным с вида, но так же нестройным и алчным к грабежу, как и прежде[644].

Так-как мир был заключен, то возвратный путь предстоял через дружественные земли; но нейстрийские ратники нисколько о том не думали и снова начали по дороге грабить, разорять и брать пленников. По добросовестности ли, которая, впрочем, не была в характере Гильперика, или по запоздалому чувству потребности порядка, король с неудовольствием смотрел на этот разбой и решился обуздать его. Переданное им всем начальникам дружин приказание наблюдать за своими людьми и строго их удерживать, было так необыкновенно, что встретило сопротивление; франкские вожди роптали и один из них, граф руанский, объявил, что никому не воспретить того, что всегда было дозволено. Но лишь только слова эти перешли в действие, Гильперик внезапно обнаружил энергию, приказал схватить графа и предать его смерти, для примера другим. Кроме того, он велел возвратить добычу и освободить пленных, — меры, которые, быв приняты во-время, без сомнения, отвратили бы самую неудачу похода[645]. Таким образом он возвратился в Париж и более властный над своим войском и более способный предводить им, нежели каким был при выступлении; к несчастью — эти существенные качества военачальника развились в нем не в пору, потому-что в то время он думал только о мире. Жестокий урок мелёнской битвы положил конец его завоевательным видам, и с-тех-пор он помышлял лишь о том, как удержать хитростью то, что приобрел силой.

Левдаст возвратился жив и здрав и последовал за королем в Париж, где была тогда Фредегонда. Вместо того, чтоб избегать этого опасного для себя города или только пройти его с войском, он там остановился, надеясь, что милостивое расположение мужа будет, в случае нужды, защитой против злобы жены[646]. После нескольких дней, проведенных без больших предосторожностей, не видя ни угрозы, ни гонения, он счел себя помилованным королевой и полагал, что настало время ей представиться. В одно воскресенье, когда король и королева были вместе у обедни в парижском соборе, Левдаст отправился в церковь, прошел с самым смелым видом сквозь толпу, окружавшую королевское место, и бросившись в ноги Фредегонде, вовсе не ожидавшей его видеть, молил ее о прощении[647].

При таком внезапном появлении человека, смертельно ей ненавистного, пришедшего, как ей казалось, не просить у нее помилования, но издеваться над ее гневом, королевой овладела сильнейшая досада. Краска выступила на лице ее, слезы потекли по щекам, и бросив на мужа, неподвижно стоявшего поде нее, взгляд, выражавший горькое презрение, она воскликнула: «Если нет более у меня сыновей, на которых могла бы я возложить отмщение моих оскорблений, то Тебе, Господи Iисусе, поручаю отмстить их![648]». Потом, как-бы в последний раз обращаясь к совести того, чей долг был защищать ее, она бросилась в ноги королю и сказала с выражением сильной горести и оскорбленного достоинства: «Горе мне, видящей врага своего и бессильной перед ним[649]». Эта странная сцена взволновала всех присутствующих, в особенности короля, на которого падали все упреки и укоры за слишком скорое прощение обиды, нанесенной его супруге. Чтоб искупить свою преждевременную снисходительность, он приказал изгнать Левдаста из церкви, дав себе слово предоставить его, без всякой жалости и защиты, мщению Фредегонды. Когда стражи исполнили полученное ими приказание и волнение утихло, тогда снова началось церковнослужение, на время прерванное и продолжалось без нового приключения[650].

Выведенный из церкви и оставленный на произвол бежать куда угодно, Левдаст не подумал воспользоваться таким счастием, которым одолжен был только поспешности, с какой Гильперик отдал приказание. Вместо того, чтоб убедиться наконец в опасности своего положения, он вообразил, что неудача его у королевы произошла от того, что он плохо взялся за дело, так неожиданно ей явившись, и что ему следовало бы предупредить прошение свое каким-либо дорогим подарком. Эта безрассудная мысль превозмогла в нем все другие, и он решился остаться в городе и тотчас же побывать в лавках самых знаменитых мастеров золотых дел и торговцев тканями[651].

Подле собора, на пути из церкви в королевский дворец, находилась обширная площадь вблизи от моста, соединявшего оба берега южного рукава Сены. Эта площадь, назначенная для торга, окружена была прилавками и кладовыми, в которых разложены были разного рода товары[652]. Бывший турский граф ходил по площади, из одной лавки в другую[653], рассматривал все с любопытством, представляя из себя богача, рассказывал о своих делах и говорил присутствовавшим: «Я понес большие потери, но у меня осталось еще много золота и серебра». Потом, размышляя про себя, как знаток, чтòбы ему выбрать получше, он ощупывал ткани, примеривал на себя драгоценные каменья, взвешивал в руке дорогую посуду, а когда выбор был сделан, то говорил громко и с чванством: «Это хорошо; отложите в сторону; я намерен это все взять[654]».