Иногда мне попадался на глаза неудачный снимок медведя, сделанный ночью года три тому назад, и я, посмеиваясь, показывал его Геше: помнишь, мол? Он мрачнел и уходил из комнаты…

А было так. Пошли мы с Гешей в дальний лес. На фото охоту. Днем ничего путного не «подстрелили». Остались на ночь у одной из звериных троп. Лампа-вспышка у нас сильная: кромешную тьму обратит в день.

К полуночи, слышу, подходит медведь. Трещит, посапывает, не чует нас. Это я, опытный, узнал, а Геша, новичок, прошептал:

- Кто, по-твоему?

- Сам,- отвечаю многозначительно.- Генерал Топтыгин!

Сказал и почувствовал, как он мелко задрожал у меня за спиной, задышал жаром в шею. Ничего, думаю, привыкай, когда-то и я волновался.

Горел он, горел и вдруг проговорил у самого уха:

- У меня во рту блестит.

Надо бы сказать «пересохло», но он плохо владел собой. Может, думаю, помешать съемке, придется чем-то отвлечь. Выколупнул из земли холодный камешек и вложил его в Гешину руку.

- Зажми туже, пройдет!

И сразу ни дрожи у него, ни жара. Поднял я фотоагрегат, надавил кнопочку. Ярко мигнуло. Успел увидеть: медведь к нам задом. Должен обернуться после сполоха. Но вторым разом снял пустоту. Удрал он потихоньку из зоны вспышки.

Гешу, понятно, обижал тот ребячий страх, о котором напоминал ему снимок. Но сегодня, посмотрев на фото, он тоже, как и я, усмехнулся и сказал солидно:

- Теперь обошелся бы без камешка.

И я понял: Геши не стало - есть Геннадий.

На ромашке работала пчела. Митька Жиганов, флегматичный паренек, по-ребячьи подобрался к пей и захлопнул в спичечный коробок.

- Слушал, как она «жундит». А когда надоело, вырыл ножом ямку и схоронил живую в коробке.

- Зачем ты? - спрашиваю.

Ухмыльнулся. Сказал:

- Так… От нечего делать.

Потом шли с ним лесом. Увидел он белку на грушевом суку с грибком в лапках. Запустил камень, который прямо под ней стукнулся о дерево. Уронив гриб, белка опрометью бросилась по ветвям в чащу.

- А это зачем?

- Во заладил: зачем, зачем. А на кой она? Мотается по лесу, фрукты переводит. Какой нам от нее толк?

По его выходило: все земное обязано доказывать человеку свое право на жизнь, оправдывать перед ним свое существование. Вот куда он замахнулся камнем!

- Ты говорил, что недавно был в Москве, по Кремлю ходил.

- Ну? - насторожился он.

- А не подумалось ли тебе, что, скажем, и царь-колокол бесполезен? Его же не стригут, не доят и на мясо не разделывают.

- Брось разыгрывать. Тот колокол - не белка какая-нибудь, а экспонат древности, есть на что посмотреть.

- А если белка - тоже экспонат! Да такой, который в отличие от колокола, нашими руками не создать. И пчелу, которую ты закопал, нам не изобрести. Об этом не думал?

На это он, видно, не нашел, что возразить. Шел молча позади. Вдруг повернул назад.

- Ты что? - удивился я.

- Так… Раздумал… Пойду домой.

Вечером на обратном пути я увидел у ромашковой полянки пустую ямку. Интересно: жива еще пчела?

Темнело. Лещинник, уже тронутый осенью, подступал к ручью хмурой гатью. Со скалы в заводенку падали тугие капли» Они словно перекликались: «Ты?» - «Я!» -

«Ты?» - «Я!» - и это смягчало едкое чувство одиночества. Тут и решил я поселиться на ночь. Дрова и вода есть, тихо и покойно - чем не дом?

Но только сбросил рюкзак, как увидел внизу над своим ручьем огонек. Кто там обосновался? Такой же лесной шатун, как я, или кто-то недобрый таился в глухомани? Да что гадать? Кто бы он ни был, двум кострам рядом не гореть. Доброго человека встречу - ночь скорее пройдет, недоброго - может, узнаю, с чем он пришел.

Костерок, окаймленный ломким ореолом, потрескивал на стороны искрами, точно живыми светляками. На сошке - котелок. Человек на обломке лесины протирал ружье. За ним - силуэт легкого шалаша. Всматриваюсь из мутной тени в «робинзона». Хотелось заранее понять, кто он и что делает в горах.

Но что такое? Кажется, женщина! Ну да, она. В этом я окончательно убедился, когда она, поставив ружье к стенке шалаша, повернулась в мою сторону и сказала:

- Чего остановились? Идите к свету.

Мягко сказала, спокойно, а мне эти слова выстрелами показались. Как она увидела меня во тьме?

Подошел. Снял рюкзак. Поздоровался.

- Добрый вечер! - ответила. Серые глаза смотрели широко и остро, как у ночной птицы.

- Не напугал? - спрашиваю.

- А чего в вас страшного? - усмехнулась она озорно. - Я слышала, как вы еще в балку ломились. А если человек идет по лесу, как горец на скрипучей арбе едет, то он, по-моему, честен и добр… Что же стоите? Садитесь.

Она заправляла кипяток чаем и сахаром, а я рассматривал ее лицо. Свежие, чуть припухшие губы, уверенно вздернутый носик и румянец на смуглых щеках очень молодили ее. Только морщины у глаз, как птичьи следы, да стойкие прорези на крутом лбу напоминали об уже немалых годах.

Перехватив мой взгляд, она жестко спросила:

- Кто вы и что делаете в горах?

Я назвал себя. Сказал, чем занимаюсь. Брови ее приподнялись, в глубине глаз засветилась радость.

- Так это, значит, вы предлагали, кроме всех иных мер, лишать замеченных в браконьерстве трудовых отпусков? Помню, читала.

Я обратил, наконец, внимание на ее форменные гимнастерку и брюки. Мирнова! Кто же еще? Другой лесиички в этих местах нет. Вот какая она, «хозяйка зеленого дома!»

- А это вы, - говорю,- заставили директора нашей промбазы за покушение на оленя перенести в горы два центнера соли-лизунца?

Вовсе не два, много меньше.- Она мягко усмехнулась. - У него ожирение сердца, и я едва самого его доволокла от Хаса. Хлюпок, а туда же, в браконьеры… Да что о них? Давайте пить чай. - Выложила из рюкзака на салфетку домашние припасы, сняла с сошки котелок. - Кружка у вас, надеюсь, есть? А то я не собиралась принимать гостя.

- Найдется, - говорю. - Такие гости, как я, обязаны носить шансовые инструменты.

Много я слышал с Галине Мирновой. Рассказывали, например, что вскоре после Отечественной какой-то заезжий фотокорреспондент женился на этой «дикой серпе» и увез ее в город. Но не прижилась горянка к городскому двору. Года через два с сынком Веней на руках она вернулась в родное село. Говорили, что она смеялась и плакала, глядя па горы, пила из каждого ручейка, попадавшегося на пути. Что случилось между ней и мужем, так никто и не узнал толком. Любопытным Галина говорила: «Хорошо жилось - не работала, одевалась модно, в театр ходила… В общем, как сыр в масле…» На вопрос, почему разошлась, отвечала туманно: «Слишком, мол, хорошо - тоже нехорошо». Тогда же она поступила в лесную охрану и, оставив родное село, ушла с матерью и сыном на далекий лесной кордон. И здесь, в теснинах гор, она нашла свое призвание.

- Ну как чай? - остановила она ход моих мыслей.

- Отменный! Не пойму только, чем приправлен.

- Эх вы, натуралист! Даже вкуса иван-чая не знаете.

- Что поделать,- говорю,- не все сразу. Хожу вот, учусь.

О многом хотелось спросить эту лесную фею. Но было как-то неловко приставать и ней с расспросами.

- Так ничего и не боитесь? - опять спросил я.

- А чего, по-вашему, надо бояться?

- Как же? Звери, человек злой и вообще… женщина ВЫ.

- О лешем бы еще вспомнили, - блеснула она усмешкой. - Со зверями я дружна с детства. А злой человек пусть меня боится. Женщина вовсе не слабее мужчины, если она здорова и не белоручка. Меня пугает не это…

Она вдруг насторожилась. В притаившейся за костром тьме что-то заскреблось и застучало: дук-дук-дук, как палкой по дну ведра.