— Он смотрит куда-то ниже шеи, — объяснял Кибер — Есть у него такая скверная привычка. Пристально смотрит. Каждому… Ниже шеи…

Только один-единственный, еще очень молодой «кибер», он здесь работал недавно, расстроился и сказал, что он напишет все-таки стихотворение о том, «как страдает палач без работы, грустно чистит свой острый топор…»

— Спасибо, добрый человек, — сказал Кибер. — Извини, я нагнал на тебя такое…

— Ну, что ты, — сказал маленький «кибер». — Такой уж сегодня день…

Добрый человек был седым, но его все время упрекали за молодость, как будто молодость — недостаток. И вот здесь родилась мысль, похожая на открытие: «…неужели молодость — это порок?..»

Ломая голову над этим вопросом, Кибер пошел к себе. Он мог поговорить об этом с Факиром, но это было бы бессмысленно, потому что все факиры говорят неискренне. Они умеют защищать свои личные интересы, объясняя свою позицию очень хорошими словами, прикрываясь ими, как щитом. Там, где Факир хочет урвать что-то для себя, он говорит о «долге перед родиной…» Война факиров и киберов продолжалась.

Тени крались от дома к дому, все дальше на восток, и сквер был уже освобожден от жары… У меня стало привычкой отдыхать в этом сквере после работы. Я сваливаю на скамейку папку, газеты, журналы, сижу здесь потихоньку, поглядываю на жизнь. Напротив, на такой же скамейке, сидит во всем белом, загорелый, приятно цветущий старик, толстогубый Валентиныч.

Когда я прихожу в сквер, Валентиныч уже сидит здесь. Он проводит в сквере большую часть дня, и поэтому считает сквер своим владением. А напрасно считает, думаю я, не имеет он такого права. И я смотрю не на Валентиныча, а по сторонам, будто Валентиныча вообще нет на белом свете. Но он смотрит на меня, и смотрит так, будто я живу неправильно… Он хочет, чтобы я не курил, был уже такой разговор, не смеялся так громко, не носил яркие рубашки заграничного производства, и джинсы, и босоножки, и не был таким тощим, а: гу бот кожаную папку, которую я люблю, как человека, не умею носить пока вообще. Милый, заботливый старик. И я предполагаю, что если бы Валентиныч побывал у меня в комнате на пятом этаже, то, наверное, и ее прикрыл бы, а книги, уже и не знаю, что бы он с ними сделал, имей он такое право, но что-нибудь сделал бы. Ей-богу, этого мало, чтобы ненавидеть человека, но Валентиныч ненавидит меня, потому что я не похож на него, а он ненавидит все, что не похоже на него и не похоже на прошлое. Эту ненависть я чувствую даже затылком…

Впрочем, для Валентиныча прошлое — это только его прошлое. И вот здесь-то он очень ошибается, слишком на многое замахнулся. Определенная часть прошлого принадлежит моему отцу, а я похож на отца, так говорят все отцовские друзья, и, значит, эта определенная часть прошлого принадлежит и мне, я ее люблю и никому не отдам. Иначе откуда бы я взялся такой, а я могу сказать, «откуда я взялся», могу объяснить, если надо, и нечего ахать, как будто я, действительно, возник из ничего. А раз уж я знаю, откуда я взялся, то мне уже не занимать независимости. И, может быть, Валентиныч смотрит на меня так именно за то, что я похож на другую, а не его, часть прошлого. Все-таки его часть — это часть, а не все прошлое. И это правда, думаю я, точно такая же, как то, что и Валентиныч и я живем на этом белом свете.

Я же Валентиныча не ненавижу, это удивляет меня, ведь причин ненавидеть его совсем не мало, и дело не в куреве, и не в босоножках, и не в том, что я тощий, хотя и «железный». Я презираю Валентиныча, мстить ему мне не хочется, но вот если бы он помолодел и снова взялся за старое, я бы вышел «на бой кровавый», убил бы его и таких, как он, убивал бы спокойно, будь даже они Горынычами, с десятью головами на брата, и вот тогда я, точно так же, как он мою, разнес бы его квартиру в щепки…

В марте я был агитатором на этой улице и видел эту квартиру, где на стенах долгое время, десятилетия, пока я не повзрослел, висели большие, красивые грамоты за проявленную в те самые годы «политическую бдительность». Одна из них, быть может, за моего отца. Сейчас эти грамоты спрятаны, а четкие прямоугольные пятна на стенах Валентиныч закрасить не успел…

Еще я знаю, что у Валентиныча была жена. Говорят, настоящая «королева». Для меня эта характеристика имеет большое значение, потому что если бы она не была «королевой», она бы осталась с Валентинычем. А она ушла от него, когда узнала о Валентинычевом «трудной» работе. И тогда он и ее посадил, как предателя, чтобы «не досталась» другим, и за нее, наверное, грамоту получил, одно прямоугольное пятно, а фотографии и вещи «королевы» уничтожил. Хотите, пишите роман. Тоже «актуальная тема». У меня же все это перегорело И мне не страшно от «этого», потому что я вырос среди этого и очень много сказок не дослушал в детстве. Нет ни ненависти, ни страха, но мы с Валентинычем — враги. Ведь чтобы быть врагом кому-то, необязательно ненавидеть или бояться, это даже и не самое главное, и не самое страшное для врага. Это тоже открытие, и теперь я не удивляюсь, почему у меня нет ненависти к Валентинычу.

А на цветущей клумбе сидит девочка. Слышу, потихоньку плачет. И вот уже пишется моя сказка. Я должен сказать кое-что, и тогда казалось бы разрозненные явления завертятся в одной карусели цветными картинками. И что же из этого получится, думаю я. Но карусель толкает другой. Это Валентиныч, имеющий отношение ко всему на свете, говорит страшным-престрашным голосом:

— Вот как посажу тебя в железный мешок. Да как унесу!.. Будешь знать, как реветь.

Девчонка перестала плакать, с вызовом посмотрела на Валентиныча, спокойно отряхнула платье и спрашивает:

— А ты кто?.. Бармалей?..

Я так и ахнул. Но Валентиныч уже не смотрит на нее, она ведь перестала плакать, он добился, «по-отечески», своего. Он снова уставился на меня. А она снова заплакала, и я понял, это тактика, назло Валентинычу.

— Ну, да. Бармалей, — говорю я как бы себе, а сам гляжу на Валентиныча, и толкаю карусель дальше. — Самый настоящий Бармалей. Только усы сбрил, разбойник… — «сволочью» я его называть не буду, потому что это некультурно, и детям это слово знать не положено.

Старик делает вид, что ничего не слышит, и даже смотрит в другую сторону. А девчонка подходит ко мне и говорит:

— А ты не спросил сразу, почему я плачу.

— Да хотел спросить, — говорю я. — Все с силами собирался… Устал я очень в своей конторе. Во-он там… Платье на вышку шил. Такое, как у тебя…

Она приложила кулачок к глазам, посмотрела в «бинокль»:

— Красиво, — говорит и сочувственно смотрит на меня, качая головой от изумления.

— А у тебя, наверное, куклу отняли, — говорю я. — Вон тот Верзила, — я показываю на мальчишку у соседней клумбы. Девчонка кивает. — Мы еще проучим его. Не убежит. Вот отдохну…

Она снова кивает.

— Где-то мы с тобой встречались, — говорю я. — Давным-давно. В тридесятом царстве, помнишь? На самом перекрестке, на углу?..

— Не помню, — говорит она. — А ты кто?.. Волшебник?

Я знаю, какая ответственность называться волшебником, и я не ожидал такого поворота, потому что я всегда был самым обыкновенным Кибером. Но отступать нельзя, и я киваю, как она, быстро и решительно, и еще я боюсь, как бы она не спросила, куда девался Факир и Волшебная Шкатулка, потому что тогда мне пришлось бы говорить неправду…

— Ты молодой, — говорит девчонка. — А папа сказал, что волшебники старые…

— Это злые волшебники старые. Бармалеи разные, — я показываю на Валентиныча. — Вон видишь… А я добрый волшебник, и всегда молодой. А вообще-то мне много лет.

— Первый раз вижу волшебников. — потихоньку удивляется моя маленькая. — А у тебя есть родители?

— Их убили, — говорю я, подумав. — Бармалеи…

— Фашисты? — спрашивает она.

— Ну, да. — я просто рад, что она знает про фашистов, это, наверное, папа рассказал, а вот как ей о Валентиныче рассказать, не поймет ведь, поэтому я и говорю: