— Ты не видел, как она ушла... — Переверзев испытующе посмотрел на Фёдора. — Нет, ты ничего не видел...

   — Голая сбежала! — недоумевал Леонтьевич. — От дикий народ! Да вы, вашбродь, на казака не удивляйтесь! Он ить разведчик. Сколько времени в горах-то провёл? Смотрите: порток не скинул до сей поры, и рубаха на нём — значит, не до конца ещё одичал.

   — Выпусти меня, вашбродь, — взмолился Фёдор. — Тороплюся я. По делу спешу в Грозную крепость.

   — Э, нет, парень! Теперь до специального генеральского распоряжения тебе отряд не покинуть! А если ослушаешься... — Переверзев задумался лишь на минуту. — Для тебя пули не пожалеем.

На следующий день хоронили мёртвых. Весь день похоронная команда копала могилы, крушила кирками и лопатами каменистое чрево горы. Вечером под барабанный бой и звуки литавр прощались с павшими товарищами. Их тела лежали в ряд, обёрнутые кусками посконины[34]. Полковой священник, раскачивая кадило, холил по брустверу вдоль могильного рва. В воздухе витал удушливый запах тления.

Фёдор, выпущенный на волю из узилища, безучастно взирал на усталые, отрешённые лица. Он вместе со всеми шептал молитвы, осеняя себя крестным знамением, бросал комья твёрдой земли в раскрытые могилы. Если ему не находилось дела в похоронной команде, бродил как потерянный по улицам Кетриси, превращённого отрядом генерала Мадатова в военный лагерь. Бывало, из тумана полузабытья возникала озабоченная Сюйду. Внимательно смотрела на него зелёными глазами, предлагала вино и хлеб. Фёдор ел через силу, рассеянно благодарил княжну.

Завершив печальный обряд, служилый люд чинил амуницию и набирался сил перед возвращением в Грозную крепость. Жители Кетриси рубили лес в окрестных горах, перекрывали сожжённые крыши, чинили стены домов, оплакивали убитых. Полуденное солнце изливало на изуродованный войной аул тягучий зной. Купол небес блистал чистой голубизной. Об исчезнувшей бесследно Аймани и думать забыли.

Под командой Мадатова кроме двух сотен казаков состоял Ширванский пехотный полк, три роты конных егерей и две артиллерийские батареи. В таком составе не менее полугода назад войско вышло в поход из Тифлиса. По прибытии в Грозную крепость, под команду Мадатова была передана конница Аслан-хана — наследственного владетеля Кураха. Фёдор припомнил их появление в Грозной, перед землянкой командующего Петровича — отважные джигиты на буйных конях, в блистающих доспехах — такими запомнились всадники Аслан-хана казаку... А ныне? Много недель Курахская конница неизменно сопутствовала войску генерала Мадатова в его рейдах по землям чеченских тейпов и осетинских обществ. Теперь славное курахское воинство выглядело иначе. Чеканные нагрудники и кованые шлемы заменили обычные черкески поверх кольчуг и папахи. На смену коротким пикам и щитам пришли ружья и пистолеты. Но, как и прежде, каждый всадник имел при себе аркан и саблю. Не стало и богатых, вышитых шёлком, украшенных кистями седел. Холёные некогда кони теперь выглядели измученными. Их предводитель, великолепный Аслан-хан, обтрепался и осунулся. Белее прежнего стала его красивая борода. В походе вытянулись и возмужали его юные сыновья Ахмад и Муртаз-Али. А сам владетель Кураха постарел, истончился. Тень утраты так исказила его мужественное чело, что Фёдор едва узнал его, застав его случайно за чаем на диване у Абдул-Вахаба.

— Салам, Фёдор, — приветствовал казака Аслан-хан. — Горные духи нашептали нам о твоих подвигах и о том, что брат наш Гасан ходил с тобою по плечам злой горы Мамисон. Так ли это?

   — Да уж, — устало ответил Фёдор. — Гасан-ага, упокойник, был хорошим товарищем...

Аслан-хан вскочил. Покатился кубарем круглый столик с чайным прибором. В недоумении извлекая кинжалы из ножен, поднялись его сыновья.

   — Расскажи, казак, поведай, какую смерть принял наш брат! Отними последнюю надежду увидеть его живым!

Фёдора оставила равнодушным и неподдельная скорбь Аслан-хана, и подозрительность его молодых сыновей.

   — Он умер... я видел казнь... я смутно помню, забывчив стал. Не серчай, почтенный Аслан-хан...

   — Ты ясно видел его гибель? Уверен, что Гасан мёртв? — владетель Кураха яростно тряс Фёдора за плечи.

   — Не мни его так усердно, Аслан-хан, — вмешался присутствующий здесь же Мадатов. — Не видишь — парень ослабел и телом и, главное, головой. Геройство даром не проходит, ты же знаешь.

Янтарные очи владетеля Кураха наполнились слезами, красивое лицо обезобразила гримаса отчаяния.

   — Одно помню ясно — он мёртв, мертвее не бывает, — вяло отвечал Фёдор. — Но умирал он не так уж страшно. Быстро умер... Ты расспроси Сюйду, твоё сиятельство, она была там, должна помнить...

Фёдор говорил долго и бессвязно, часто сбиваясь с языка нахчи на русскую речь так, словно мысли и слова путались в его усталой голове.

   — Ты рвёшь мне сердце! Мой младший брат погиб... был предан позорной смерти, казнён простолюдином, выскочкой, бандитом... — седеющая борода Аслан-хана намокла от слёз.

   — Они не поделили... богатства, сокровища... я думаю, те самые, что сулил Йовта их сиятельству...

   — Богатства? — Аслан-хан оживился. — Рыская по горам между Мамисоном и Казбеком, Йовта-предатель разорил не один караван.

   — Там камни, монеты, порошок опия. Гасан-ага забрал у Йовты часть добычи, — сказал Фёдор.

   — Не тот ли это опий, которым лазутчица опоила тебя, казак, и моих солдат? — спросил Мадатов.

   — Не брали мы в рот ни крошки, ни воды, ни пищи не вкушали, — бормотал Фёдор. — Её похитили горные духи, а солдатиков-бедолаг и вовсе убили...

   — Бредит, несчастный! — капитан Михаил Петрович сокрушённо вздохнул.

   — Это дело поправимо. — Мадатов вскочил с места, забегал по комнате. — Вот прибудем в Грозную — сразу в часовню тебя препроводят: тихая молитва, исповедь, причастие помогут тебе, казак.

   — Ой, плохо дело, — Переверзев покачал головой. — Смотрите, ваше сиятельство, его трясёт, как в лихорадке!

   — Это опийный дурман из него выходит. — Аслан-хан горько усмехнулся. — А тебе, генерал, скажу так: и я, и род мой намерен мстить убийцам Гасана-аги до конца. Мы пойдём с тобой к Грозной, и враг познает всю силу нашей злобы, острот наших пик. Пусть испытают натиск наших атак!

Владетель Кураха шаткой походкой вышел за порог. Сыновья его и свита, грохоча железом доспехов, последовали за ним. Всех поглотила безлунная ночь.

Войско приготовилось к новому походу. Ждали лишь прибытия фельдъегеря с указаниями от командующего.

Превозмогая апатию, Фёдор по мере сил помогал интендантской службе. Пригодились освоенные в юные годы навыки кузнеца. Он помогал перековывать лошадей, чинил сбрую, точил оружие.

Каждый день перед закатом он выводил Соколика на выпас. Смотрел, как солнце раскрашивает багрянцем снеговую шапку Казбека, вдыхал насыщенный ароматами трав воздух, слушал живые звуки земли. Звал её, отчаянно звал, теряя надёжу, погружаясь в отчаяние. И наконец она пришла. В первый раз ему показалось, что в густых зарослях шиповника мелькнул чёрный бок кабанчика. Охотничий инстинкт заставил Фёдора схватиться за ружьё. Он долго и тщетно всматривался в густую листву, испещрённую оранжевыми искрами плодов и нежными розовыми соцветиями.

   — Хитрый, зверюга... — пробормотал казак.

Соколик стоял спокойно. Он лишь шевельнул острыми ушами, заслышав голос хозяина.

На следующий день погода испортилась. Солнечный диск едва просвечивал сквозь густую пелену тумана. Моросил противный предосенний дождичек. Фёдор изнемогая от тоски, бродил между камней с ружьём наготове, надеясь подстрелить зазевавшуюся куропатку. Со стороны Кетриси доносилось лошадиное ржание, стук топоров, гортанные выкрики, брань — обычные звуки, производимые готовящимся к выступлению войском. В тот день при нём было две лошади: Соколик и буйная Чиагаран, застоявшаяся и раздобревшая от гостеприимства Абдул-Вахаба. В тот день Фёдор оседлал её, чтоб не отвыкала от тяжести всадника, не забывала о подчинении. Соколик вольно носился без седла, полоща по ветру золотой гривой. Кобыла рвалась пуститься вскачь. Фёдор твёрдой рукой сдерживал её, говорил ласково: