— Засохли мы с тобой, брат, над бумагами. Завтра расставаться предстоит, а ты всё о делах. На приватную переписку времени не остаётся.

   — Остаётся! — Ермолов вскочил, забегал по шатру. В руках его было очередное послание. Фёдор тоже встал. В сторонке, при свете свечей, вставленных в канделябр, он чистил оружие главнокомандующего.

   — А вот любопытная эпистола. Послушай, Алёша.

И Ермолов начал читать:

«Сим доношу до Вашего сведения, многолюбезный Алексей Петрович, что путешествие наше чрез горы Кавказа было превратностей разных преисполнено. И в частности самое неприятное приключение произошло в любезном Вашему сердцу месте, крепости Коби.

Слухами Кавказская земля полнится, рассказами и преданиями. Среди оных имеются и романтичнейшие истории. Доводилось слышать мне о вашем двухмесячном сидении в снежном заточении в этой самой Коби. Равно как и о неизъяснимых прелестях дочери хозяина замка. Безусловно, встреча с прекрасной Сюйду стоила и пережитых мною треволнений, и страха быть ограбленным бандитскими шайками, коими наводнены эти суровые места».

   — Ну так уж и «наводнены»! — возмутился Вельяминов.

Алексей Петрович вздохнул:

   — А ты послушай-ка, Алёша, что далее пишет этот первейший из лизоблюдов:

«Глаза княжны, подобные кускам средиземноморского янтаря, наполнились влагой, когда я помянул о недавней и случайной встрече с вами на военных тропах. Как трогательно её живейшее волнение о Вашем здоровье. С чудеснейшей ревностию расспрашивал она о Вашем быте и прочих подробностях жизни, о том, как выглядите вы, и даже о том, какого сукна был на вас мундир и какого качества рубашка. Я изложил всё как умел и, разумеется, только лишь одну святую правду».

   — Твоему армянскому приятелю не коммерцией заниматься, а романы писать следовало бы... чувствительные, — Вельяминов усмехнулся.

Вторую неделю служил Фёдор при штабе Ермолова. Почти ежедневно приходилось видеть казаку и главнокомандующего, и начальника его штаба. Но улыбку на лице Алексея Александровича Фёдор видел впервые.

Сделав пару глотков кахетинского из обычной глиняной кружки, примостившейся на столе среди бумаг, Ермолов продолжил:

«Не имея намерения вторгаться в Ваши интимности, всё же считаю своим долгом сообщить: вышеозначенный замок оставлен был нами в самом печальном положении, а именно — в осаде. Едва отошли мы с нашими ослами и верблюдами на пять-шесть вёрст от Коби, как догнал нас мальчишка, воспитанник почтеннейшего Абубакара, мальчишка-черкесёнок, имени коего я не запомнил. Сей шустрый отрок прискакал весь в крови, на запалённом скакуне воспитателя. Он принёс нам известие о внезапном нападении лезгин, попытавшихся с ходу штурмовать Коби. Бандитов отбили. Мальчишке же под покровом ночи удалось ускользнуть. Его отправили обитатели замка нам вдогонку, дабы передать весть об их плачевном положении и просить о помощи. Раненого отрока мы оставили в Кайшанурской крепости, на попечении тамошнего эскулапа.

Далее путешествие наше протекало вполне благополучно до самого Душета.

По прибытии к границам грузинским, подвергли нас двухнедельному содержанию в карантине. Словно одного окуривания было не достаточно. Переворошили весь груз. Часть товара попорчена, а кое-что и вовсе утрачено. Нет, я не сетую, Алексей Петрович. Я лишь изумляюсь. Будь карантинная служба добросовестной, чумная болезнь не блуждала б непрестанно по горам и предгорьям. А так получается следующая странность: распространению чумы оне не препятствуют, а лишь чинят притеснения мирным негоциантам, портя их ценные грузы. Начальник карантина в Душете, известный Вам полковник N, любезно принял нас, но пойти на уступки и пропустить своевременно через карантин не пожелал. За сим остаюсь преданнейшим вашим слугой».

   — Далее следует подпись, Алёша: «князь Арутюн Гогарац».

Ермолов вскочил, забегал по шатру взад и вперёд.

   — Враль знатный, твой армяшка. Корыстный враль. Но пишет хорошо, сволочь. Цветисто излагает. Где в этой эпистоле ложь, а где — правда, можно только угадывать...

Вельяминов встал. На нём был его обычный зелёный шёлковый архалук, генеральские штаны и рубашка тонкого полотна, отделанная изящным кружевом. Фёдор успел приметить, что в отличие от главнокомандующего, начальник штаба относился к выбору туалета очень внимательно.

   — Я прошу тебя, Алексей...

   — Не волнуйся, Алёша, и не проси. Извлеку твою княжну из Коби и доставлю в Тифлис в целости и сохранности. Не рви себе сердце, успокойся. Лучше отдыхай.

И Вельяминов, коротко кивнув Ермолову и Фёдору, неспешно вышел из шатра.

Фёдор, посматривая на командира, делал вид, будто проверяет лезвие генеральской шпаги — ладно ли заточена. Алексей Петрович сидел у рабочего стола, уперев могучие плечи в неудобную спинку походного креслица. Запрокинув голову, он отрешённо всматривался в темноту потолка. Трубочка, зажатая в его руке, давно погасла.

   — Ты о чём-то хотел спросить меня, Федя, — тихо молвил он.

   — Да так я... — Фёдор вложил саблю в ножны. — Всё мыслю: в чём врёт армянский князь? Неужто не был он в Коби, иль не держали его две недели в карантине?

Ермолов вздохнул.

   — Нет, парень. Побывал Гришка-мздоимец в Коби. Вот только ласточка моя, Сюйду, не могла бы поговорить с ним, не могла она расспрашивать обо мне.

   — Как же так?

   — А так, парень. Не разумеет ласточка ни одного наречия, кроме наречия рода своего. Ни русского языка, ни армянского не понимает она. Эх, парень, голова моя как в чаду. И здесь дел невпроворот, и там — она... Но верую, что не забыла, что ждёт..

   — Да способен ли кто речей ваших не понять или, тем более, забыть?.. — пробормотал смущённый казак.

«...Удостой меня, чтобы я возбуждал

надежду, где мучает отчаяние...»

Слова молитвы

   — Худо и хлопотно подлинно русському человеку по энтим лесам таскаться. И небо синё, и воздух, аж дух занимаецца, а всё одно погань поганая... тьфу. Эвто вам, казакам, туть раздолье верхами скакать да шашкой махать. Тьфу, разбойное племя! — бубнил солдат.

От тяжкой работы взмокла рубаха на спине его и под мышками, но узловатые, мозолистые руки потомственного крестьянина крепко сжимали топор. Неотрывно смотрел Фёдор на эти руки, похожие на причудливо изогнутые сучья самшитового дерева, отполированные умелыми руками денщика их войскового атамана, Филимоном Октябриновичем. Солдат поднял загорелое до черноты лицо и уставился на Фёдора ореховым, мутноватым взглядом.

   — Чего смотришь, разбойник? Хучь бы спешился, хучь бы помог чем. Ишь сидить, барин-боярин.

   — Не транди, лапотник, — лениво ответил Фёдор. — Я покой твоего труда охраняю. Высоко сижу — далеко гляжу.

   — Не-е-е-ет, — не унимался солдат. — Не подлинно русськие вы, казаки. Помесь вы с басурманами, потому как с ихними бабами брачуетесь. И конь-то у тебя басурманской породы. Ишь нога-то у него тонка-а-а-а, длинна-а-а-а, морда злая, ишь, ишь, того гляди цапанеть.

Соколик недобро косил глазом на говорливого воина русской армии. Вторую неделю славное воинство валило лес за Сунжей. Трещали и валились под русскими топорами вековые ели и лиственницы кавказских предгорий. Трудовые коняги и волы таскали тела павших деревьев в строящуюся Грозную крепость.

А Фёдор заскучал при штабе командующего. Устал он от блеска Самойлова и Бебутова, от невнятного ворчания и вечной озабоченности Кирилла Максимовича. Командующий занят круглосуточно. Оставляя четыре-пять часов на сон, Ермолов остальное время посвящал писанию важных бумаг, чтению донесений и бесконечным переговорам со старшинами и князьями окрестных аулов. Ежедневно лично пешим ходом инспектировал строительство, беседовал с разведчиками и офицерами, осматривал пороховые склады и конюшни. Если для дела требовался толмач, Фёдор присутствовал неизменно. Если требовалась помощь по хозяйственной части, Фёдор носил воду, чистил лошадей и задавал им корм. И так устал казак от штабной службы, так захотелось ему на волю погулять, что спать худо стал. Бессонными ночами зачем-то стала являться рыжеволосая Аймани. Она приходила к нему, садилась рядом, молча смотрела, источая аромат свежей хвои. Молитва не помогала отогнать наваждение. Тогда-то и упросил Фёдор командиров отпустить его в леса погулять с командой, охраняющей лесорубов.