Я помню твою синюю глубину. Когда ныряешь с лодки вдалеке от берега, дна не видно, видно лишь небольшую прослойку, еще освещенную светом, но, чем глубже, тем темнее становится вода, делаясь, наконец, совсем черной. Я никогда не могла долго смотреть в глубину. Намного приятнее осознавать твою глубину, смотря со дна на свет.
Когда заплываешь уже совсем глубоко, солнце кажется теплым желтым шариком, а его лучи светлыми искрящимися полосами пронзают толщу воды. На такое тоже хочется смотреть долго-долго.
Но ты не всегда бываешь такое спокойное. Ты бываешь грозное и оглушающее громкое. Ты можешь дробить скалы и ломать причалы. Я помню тебя и таким. Я помню, как ты неслось на меня, я стояла на тонкой полоске земли, а позади меня была только скала. Я мокрым воробушком молча смотрела на тебя тогда и ты отступило, смилостивившись. Ты оставило мне жизнь. Пускай мне пришлось идти долго-долго по узкой полосе между тобой и скалами, но ты меня не тронуло. Ты убило других людей, убило тогда же и их жизни навсегда принадлежат тебе. Ты потом долго бушевало, все наращивая свои силы, разрушая все больше и больше построенного людьми. Зачем, море? Видно, само осознав свою неправоту, ты постепенно утихло. Я тогда стояла на пристани и смотрела на тебя. Смотрела, пока не наступила темнота. Ты бываешь жестоко, море. Тогда я осознала это особенно ясно. Осознала это не как турист, видящий тебя лишь раз в году, а как человек, проведший с тобой не один год и поэтому предпочитающий быть рядом лишь когда ты тихо и спокойно, а во времена надвигающегося шторма уходящий в свой дом, надежно спрятанный от тебя расстоянием или скалой.
Я помню тебя зимой. Зимой ты холодное, непривычно серое, угрюмое. Только солнце по-прежнему ярко светит, отражаясь на твоей поверхности. Кроме гула твоих волн ничего не слышно. Нет людей, что летом дарили тебе радость и смех. Ты одно, оставлено самому себе, ты брошено нами до следующего лета и громко плачешь, бросаясь снова и снова на уже опустевший пляж. Не слышно вечного людского гомона, и от этого на зимнем пляжу как то особенно тоскливо. Только местные жители скрашивают твое одиночество. Часам они бродят по берегу, собирая ракушки и красивые камни для своих поделок. Дорожки все засыпаны галькой - ее никто не убирает, а навесы без лежащих под ними людей смотрятся очень одиноко. Зато зимой морской воздух прямо таки насыщен влагой. Только вдыхая его, чувствуешь, что уже искупался. На лицо оседает водяная пыль, а солнце такое яркое, что глаза слезятся. С пристани убраны все заградительные барьеры и туда страшно пройти, волны с легкостью достигают высоты настила пристани и перехлестывают его.
Но иногда зимой ты погружаешься в спячку. В такие моменты ты вспоминаешь лето и твои волны так же тихо и умиротворенно накатываются на берег, чтобы потом смиренно отпрянуть, продолжая свое бесконечное движение. Песок остается нетронутым и гладким, зато на нем появляются невозможные летом ракушки, такие красивые и большие, что хочется собрать и увезти их домой все-все. Ты даришь их миру, зная, что для них обязательно найдется свой ценитель. Он соберет и бережно обработает твои дары, даря им вторую жизнь, чтобы потом кто-нибудь забрал это маленькое чудо в свой дом, увозя в нем свои воспоминания о тебе и прекрасных мгновениях глубокого спокойствия, которое ты даришь каждому, кто придет к тебе. Спи спокойно, море. Скоро снова наступит лето и к тебе приедут все те, кого ты так долго ждало. Они придут, и на твоих берегах снова зажгутся огни, зазвучит громкая музыка и будет слышен смех и звонкие песни. Так было уже не раз, а ты умеешь ждать. Я тоже сейчас уезжаю, увозя с собой частичку тебя, но я вернусь, я обязательно вернусь - ведь, побывав у тебя однажды, к тебе невозможно не вернуться вновь. До встречи, море!!!
Троицкий дуб
Этот желудь прилетел издалека. Он не был летучим, не был легким, даже не помышлял о таком путешествии - его уронила галка, летящая мимо и на миг ослепленная заходящим солнцем, отразившемся в водах пруда. Так желудь обрел свое место. Первую осень желудь и не запомнил - он пока даже не определился - будет он расти или нет. Зато зимой, укрытый толстым слоем мягкого снега, он набирался сил и ждал. Под пушистым одеялом не было слышно звуков - тишина сопровождала его всю зиму. А вот весну он услышал сразу - по тихому шороху первых ручьев, по треску проседающего снега, по шуршанию первых проснувшихся грызунов. Его не слопали ни кабаны, не белки, ни лоси - он мирно лежал, дожидаясь солнышка. И когда сквозь прореху во льду просочился самый первый яркий солнечный лучик - именно тогда желудь решил - пора!
Тоненькие-тоненькие корешки его, проломив уже порядком размякшую скорлупу, устремились к земле - еще холодной, но уже восхитительно мокрой, богатой опавшей и перегнившей палой листвой и пробуждающимися червячками, что будут рыхлить землю для слабых пока его корней.
Дни становились все длиннее, все жарче, солнце все дольше задерживалось на небосклоне. Эх, если бы только весь его благодатный свет доставался бывшему желудю - он рос в окружении елок и сосен. Высокие, частенько они принимали на себя весь щедрый водопад солнечного дара. Однако сквозь их иголки мелким ситом лучики достигали-таки земли, позволяя только народившемуся дубку копить силы и упрямо ползти в рост. Он рос медленно, гораздо медленнее берез и орешника, медленнее клена и рябины, зато он собирался прожить гораздо дольше их и потому не торопился. И корни он пустил очень удачно - прямо на берегу пруда, оставшегося от притока, далеко-далеко за излучиной впадавшей в русло реки. Теперь никто не знал, где начинался этот приток и почему он перестал течь, о нем напоминал только не пересыхающий летом пруд, давно проложенное русло, что еще не успело зарасти деревьями, да особенно звонкие ручьи по весне. Там, под землей, все еще была вода - к ней и устремились тоненькие белые корешки, дотягиваясь до вожделенной влаги самыми кончиками - и дерево могло переносить самую страшную духоту, когда от жара осыпались иголочки окрестных сосен, устилая землю ржавым ковром. Те же высокие деревья, что закрывали свет солнышка, в такие времена служили шатром, спасавшим от зноя и принимавшим на себя основной удар беспощадного светила. То первое лето дубок, бывший тогда только травинкой, пережил особенно ярко. Ему все было внове. И температура, которая могла быть ласковой, а могла - беспощадной. И соседи, которые наперегонки желая солнца, тем не менее, служили опорой друг другу. И птицы, эти маленькие почтальоны и самые звонкие голоса окружающего мира. Звери, что пробегали мимо, подчас обдавая ветром от пронесшегося тела. Бабочки, что пока принимали дубок за траву и несмело пристраивались на его листьях отдохнуть. Дождь, острыми холодными иголочками пробующий листья на прочность и потом блаженно растворяющийся в массе земли, смачивая ее и размягчая. За всеми новыми впечатлениями пережитая зима и ее сонное умиротворение как-то забылись, отошли в самую глубину памяти. Да только чуткие листики уловили знакомые ноты в изменяющихся потоках воздуха. Приближалась осень.
Отступила жара, позволив воспрянуть взрослым деревьям. Сменились звуки трелей в лесу. Исчезли бабочки, зато воздух стал напоен влагой. Ее было так много, что листья были перенасыщены ею и больше не трепетали на ветру, выхватывая необходимое из воздуха - они сыто висели, обмякнув и не шевелясь. Становилось холоднее, но подушка из опавших иголок и преющей травы не давала почувствовать озноб. Дубок тоже засыпал, пряча самое ценное вглубь ствола, избавляясь от тяжелой ноши натруженных листьев и укутываясь поглубже в мягкую подстилку лесного опада. Первые снежинки легли на плечи, как шуба и завывание зимней вьюги, хоть и слышалось теперь, но звучало как-то отдаленно и совсем не страшно, убаюкивая и покачивая в такт собственной мелодии.
