Дуб рос, креп, теперь никто не признал бы его за травинку - его два первых листочка разбавились куда более широкими лопастями новых побегов. Его тоненький ствол раздался вширь и ввысь, на нем появились первые борозды юности. Он даже обзавелся собственным мхом на южной стороне ствола. Теперь смена времен года была знакома и дуб ждал каждое изменение. Он встречал первые талые воды, вспоминая себя желудем. Он шелестел в такт трелям, раздававшимся в пока еще недостижимой вышине. Он приютил у корней семейство мышей-полевок. И весело помахивал листьями пролетающим мимо бабочкам. Он думал, что так будет всегда. Но появилась новая грань неизведанного. Они не походили ни на зверей, ни на птиц, ни на кого, ранее виденного. Они называли себя - люди. Они пришли, как чужаки, но остались, как свои. Рубили деревья, но сажали другие. Не позволяли травам вольготно расти, но создавали целые оазисы буйных зарослей. С ними пришли их звери, но и те - быстро стали знакомы и узнаваемы.

Дуб внимательно наблюдал. Год сменялся годом, взгляд его поднимался выше, обозревая дальние окрестности. Он становился толще, мудрее и спокойнее. Больше слушал, нежели наблюдал. И слух его первым уловил тревожные нотки, разлитые в воздухе. Слишком беспокойно бегали белки, слишком громко и как-то тоскливо звучали голоса пришлых зверей, истаял в воздухе смех людей. Все звуки стали приглушеннее и обрывистее. Дуб замер, прислушиваясь. И звенящая тишина разбавилась громкими звуками взрывов, дробными очередями выстрелов и резкими криками. Эти звуки то накатывали, то отступали, иногда оставляя после себя сбитое дерево или вытоптанную и перепаханную почву. Снесло сосны, что когда-то закрывали собою дуб от солнца. Снесло ели, рябины и орешник. Их сложили на костер, разведенный аккурат под дубом в одну из зимних ночей. Дуб тогда спал - тревожно, сумеречно, метаясь в зимнем бреду и не имея сил проснуться. Он просыпался с весной, судорожно оглядываясь и не узнавая окрестности, а по осени снова засыпал, не зная, проснется ли следующей весной.

А потом - даже сквозь сон он почувствовал, как тишина снова стала умиротворенной. Исчезли дергающие звуки, исчез тоскливый звон - смолкло все - и благословенная тишь наполнила сны мягким перезвоном поземки. Открыв глаза на следующую весну, уже спокойный и отдохнувший, дуб впервые огляделся с интересом. Он стоял один - посреди длинного перерытого поля на обрыве давно пересохшего русла. Единственный выживший из всех тех, кто окружал его. Не было соседей, не было пришельцев, не было ни знакомых диких зверей, ни зверей пришлых. Горелые останки ухоженного участка земли пропавших людей тоже пугали своей пустотой. Дуб загрустил. Его веточки поникли, а ствол избороздился морщинами. Листки под тяжестью печали опустились и не звенели. Мох, проделавший долгий путь по его стволу порыжел и местами осыпался.

Но появились новые незнакомцы. Их пришло сразу много - они не стали восстанавливать разрушенные строения предыдущих поселенцев, у них была иная цель. Они пришли дать дубу соседей. И много-много шишек будущих сосен легли в землю стройными рядами на оголенной перепаханной земле. Теперь уже дуб с высоты своего возраста смотрел за молодняком и старался защитить их от зноя в самые жаркие дни. Они росли споро, совсем не так, как он - тянулись к солнышку острыми свечками, нагоняя его в росте в самых быстрых темпах. И вот уже он снова окружен соседями - легкомысленным молодняком, но шелест их бурной беседы с ветром и задорное асинхронное покачивание разбавляло тягучую горькую память дуба. Он стал зрелым, теперь он все чаще погружался в размышления и воспоминания, забыв глядеть в раскинувшуюся ширь вокруг, а только слушая и запоминая. Он думал. Теперь его вряд ли что-то могло удивить, как раньше. Снова пришли незнакомцы, снова- надолго. Теперь они не рубили деревья, они строили что-то из камня - много и высоко. И доступная дубу ширина взгляда сузилась. Они увели тишину, но подарили много новых звуков. Они испугали темноту и разбавили ее светом. Так и не знаешь - к добру ли, к худу? Больше не бегали вокруг дикие звери, зато сновали теперь повсюду люди, считая себя, похоже, местными и вполне на манер дуба, обживаясь, обрастая своими признаками и обзаводясь новыми качествами. Дуб засыпал и просыпался, каждый раз находя что-то новое в изменившемся пространстве. Ему, уже порядком затянутом своими воспоминаниями, было не страшно видеть что-то новое, привнесенное пришельцами, в нем тлел лишь легкий интерес. И когда огородили участок, на котором он рос, он порадовался, что это происходит близко, а значит, ему будет хорошо видно. Правда, все это он увидит только весной, наступающая зима неудержимо клонит в сон - мягкий и убаюкивающий...

Проснуться ему было не суждено. Даже пень его выкорчевали, что бы залить асфальт. Теперь там дом - большой, многоквартирный. Прямо на месте пруда, чьи стены срыли сразу после установки свай.

Зато в лесу по весне развернули дрожащие листики самые последние спелые желуди.

А с высоты полета галки, пролетевшей не один десяток километров и испуганной гудком машины, упал на новое место самый везучий желудь - прямо в ждущие объятия мягкой подушки опавшей хвои. Ему предстояло писать новую историю. И он подошел к этому со всей ответственностью, отважно протянув белые корешки вглубь, поближе к воде.

И впервые после зимы несмело оглянувшись.

Недетская сказка о Любви

Жила-была Мечтинка. С крылышками, с искристым смехом, с лучащимися теплом глазами. Мягкая и пушистая. С нежным жёлтым пухом, делавшим её похожей на солнышко. Радостно бегущая навстречу всему новому. Смотрящая на мир широко распахнутыми доверчивыми глазками. Когда она только появилась - её трепетно хранили и пестовали, оберегали и баловали и она была уверена, что мир - прекрасен. Вокруг было много других чудесных созданий, но особенно её привлекали те, кто был с нею чаще - солнечный зайчик, облачко и ветерок. Да и сама она появилась от любви солнечного зайчика и ветерка - оттого и желтая была и пушистая. А крылышки ей подарил ветерок, как только увидел ее впервые. Облачко любило качать Мечтинку на своих пуховых перинках и Мечта заливисто смеялась, прыгая по облачку и перекувыркиваясь в воздухе. И выросла бы из неё прелестная Мечта, сохранившая в себе самое светлое, чем наделили её родители, да только сотрясся до основания безбрежный её мирок. Облачко осыпалось на землю дождем - тягучим и бесплодным, иссушившим облачко и испарившим её. Больше не на чем было кататься Мечтинке и подпрыгивать радостно, заливисто хохоча. Солнечный зайчик отяжелела от горя и свалившихся забот, став просто желтой кляксой и уже не могла угнаться за стремительными порывами нежданного союза. Ветерок умчался, найдя себе новый мирок и только вспоминал иногда солнечного зайчика и плод их нечаянной любви. Мирок, колыбель Мечтинки, остался бесхозным и пустым, серым и выцветшим. Мечтинка боялась туда заглянуть, боялась увидеть то горе, что из солнечного зайчика сделало желтую кляксу. Ушла оттуда солнечный зайчик, забрав Мечтинку, ушла к новому, манящему прекрасными запахами и красочными картинами новому мирку. Но этот новый мирок оказался совсем не безбрежным - он имел чёткие границы, только на заборах, его огораживающих, снаружи и были эти картинки, да стояли ветряки, раздувавшие приятные ароматы. Внутри же все было серым, каменным и молчаливым. Здесь жили гвозди, шестеренки, болты и гайки. Все они родились здесь и не знали другой жизни. Солнечный зайчик в горе своем сначала не видела внутренностей этого мирка, а потом и сама стала все больше походить на пемзу - по-прежнему желтую, воздушную, но уже изменившуюся под правила жизни выбранного добровольно мира. Мечтинка осталась совсем одна. Пемза ранила ее своими шершавыми боками и непохожестью на легкую и бесплотную почти Мечтинку - и она отстранилась. Она понимала, что остается такой легкой и бесплотной только потому, что пемза, по оставшейся где-то глубоко в ней памяти о своем творении, заботится о ней, как умеет и никому не рассказывает о том, что в этом строгом мире оказалась частичка мира другого, волшебного, безбрежного... Даже в новом мирке Мечтинка нашла друзей - кусочек фланелевой ткани и перо птицы. Они напоминали ей о доме своей незатвердевшей формой. И бегали за огороженной сеткой по бетонному полу, только Мечтинка видела вместо фланелевой ткани радугу, а вместо пера - необъятное небо и бетонный пол снова начинал казаться травкой, а клетка - игрой света и тени. Мечтинка росла и с ней обращались так же, как и с любым другим детищем этого мира. Их кормили, одевали, рассказывали о мире, в котором им повезло жить. К этому миру нужно было привыкать, учится встраиваться в огромный механизм, что беспрестанно крутился, грохоча и подваниванвания. Дети этого мирка не замечали этого, с рождения живя в таких условиях, а Мечтинка боялась рассказывать о том, что чувствует - пугали ее скупые на движения, чувства и выражение чуждые ей формы неродного мира. Механизм этот снабжал необходимыми веществами всех, кто был в нем, но материалом и движущей силой в нем были как раз те, кто эти вещества получал. Очень замкнутый оказался мирок. Очень взаимосвязанный. Маленький, убогонький, плоский. Совсем не похожий на простор и вольность родного мирка Мечтинки, где всё было в самой структуре мирка и не требовало становиться деталью механизма, чтобы снабдить веществом, позволявшим детальке быть в рабочем состоянии. Когда формы подрастающих деталек стали походить на пригодные к использованию - их направили на завод по изготовлению деталек - для придания им стандартной формы, использующейся в механизме - ведь рожденные от разных деталек формочки имели свою форму, не такую, какая была нужна. Отправилась на заводи и Мечтинка - усадили ее на конвеер в компании тех, кто был с ней в маленькой клеточке и поплыла она прямо в жерло приемного распределителя. Там детальки рассмотрели, ощупали, проверили приборчиками и отправили в шлифовальную - счистить лишнее. Очень не хотели счищаться с крыльев Мечтинки перышки, да больно жестка была шлифовальная машина. Заплакала Мечтинка - ведь по живому шлифовали, больно ей было, крылышки кровоточили и пытались отстраниться от жестких дисков. Побежала она к пемзе, в надежде на защиту - и пемза увела ее от шлифовальной установки. Но пемза понимала, что Мечтинке предстоит жить в этом мирке, то есть - нужно будет учится быть какой-то деталькой. Иначе погибнет Мечтинка, не было тут вольного житья, только те, кто был деталькой машины получал вещества, позволявшие жить. И предложила Мечтинке более мягкую шлифовальную установку. Мечтинка поверила, что с более мягкими дисками ей будет не так больно и вернулась на завод. Да только детальки, встретившие ее - уже шлифовались и не могли взглянуть на Мечтинку теми же неотшлифованными сторонами, как те, которых она встретила по прибытии в этот мирок. Не понравилась деталькам Мечтинка - другая она, формы мягкие, пластичные, текучие. Движения летящие. Эмоции не регламентированные. Ну что это за брак? Брак не считался годным к употреблению и с ним никто не церемонился. А Мечтинка поняла, что избежать ей шлифовки просто не удастся, не сбежать обратно в свой мирок, да и дорогу туда она уже забыла. Наступили для Мечтинки черные деньки - крылья ее не выдержали шлифовки и сломались, оставив торчать маленькие хрупкие косточки. Детальки насмехались над Мечтинкой и ее бракованным видом и Мечтинка сама стала мечтать, чтобы стать полноценной деталью - стандартной, идеально отшлифованной, радующей взгляд строгой выверенностью линий. Мечтать-то мечтала, а вот исполнению этой мечты мешала природа самой Мечтинки. Разве может впихнуть себя в рамки то, что и формы-то не имеет? Мечтинка была умненькой и придумала одевать на себя картоночки, имеющие нужный вид - для похожести на правильные детальки. Только становилось таких картоночек все больше и задыхалась в них вольная стихия. Задохнулась, но тут уж взбунтовался покинутый ею мир - ведь была она его сокровищем. Вскинулся, ринулся через все преграды и заборы, пронзил их силой своей и дотянулся кончиком до бездыханной Мечтинки. Дотянулся - вздрогнуло тело Мечтинки, не желая возвращаться в тесные картонки, но мир был настойчив и Мечтинка уступила, поддавшись нежности, которую вызывал в ней покинутый безбрежный её мир. Проснувшись снова в тесных картонках и едва ступая в них, она села и задумалась. Решала - как жить в таком негостеприимном мире. И решила забыть о вольной своей натуре, ибо тяжело быть ребенком ветра и солнечного зайчика в мире, где особенно ценится то, что можно измерить и стандартизировать. Она забыла на долгие-долгие годы. Вместе с памятью ушло и ощущение тяжести, ведь давили ее не картонки, давило осознание тяжести на обычно легком и послушном теле. Мечтинка выросла и стала прекрасной Мечтой. Только вот забывчивость ее сказалась на том, о чем Мечтой она стала. Она даже забыла, что она Мечта, настолько приросли к ней картонки. Но у механизма в этом мирке были не только детальки, были и те, кто эти детальки вставлял на нужное место, приводил их в движение, смазывал и ремонтировал. Одному на глаза и попалась повзрослевшая, прекрасная Мечта. За ставшими неотъемлемой частью Мечты картонками не разглядел этот регулировщик, что Мечта - выходец из другого мира, увидел он в наслоениях картона инструкцию к механизму, который регулировал - давно потерянную, забытую, а, может, никогда и не существовавшую. И аккуратно подвел Мечту к мысли, что стоит эту инструкцию изложить на бумаге, чтобы стала она достоянием общественности. Мечта и сама решила, что инструкция - это здорово. Первые главы писались просто на ура, только вот все больше и больше в своих же строках видела она не инструкцию, а сказку о прекрасном и потерянном мирке. Регулировщик тоже увидел, что непохожа жданная инструкция на руководство к механизму. Только смотрел он своими регулировскими глазками и видел то, чему его учили. И решил, что Мечта неправильно поняла его просьбу. И пишет о том, что механизм производит, а не то, как он это делает. А Мечту манили строчки, написанные о прекрасном мирке и решила она писать дальше, чтобы хоть на бумаге вернуться туда, где был безбрежный мир без механизмов, заводов и шума с неприятными запахами. По мере написания сгорали от разгоравшегося огонька налепленные когда-то картонки и однажды Мечта увидела снова свои родные формы. Не поверила, посмотрелась в зеркало - но и тогда не поверила. Так бы и не верила. Да познакомилась как-то с дудочкой тростниковой. А дудочка, в силу своей формы могла быть жителем как этого мира, так и родного для Мечты, универсальная получилась. Потому и разглядела за картонками очертания другой формы. Когда-то давно научились в этом мире определять лучшее место для деталек в Механизме по специальным камушкам. Только к настоящему моменту это считалось непрофессиональным и заводами камушки не использовались. Не стандартная процедура. Не регламентированная. Решила дудочка выкинуть камушки на назначение Мечты. И просвистела удивленно. Камушки честно показали, что Мечта - деталь не их механизма. Может быть - регулировщик, может проектировщик документации, кто эти камешки поймет? Рассказала об этом Мечте. А та вспомнила о том, кто она, ведь картонок больше не осталось, осталась только память о том, какие они были. И долго-долго плакала Мечта, понимая, что она нездешняя.