— А он тебя боярином? — И, не дав Семёну Лапину раскрыть рот, спросил: — Стало быть, нечистый попутал?

Промолчал Семён Лапин. А Василий Гольцев торжественно:

— У царя нашего, Василия Ивановича Шуйского, хочешь заслужить прощение?

— Как?.. — заморгал глазами боярин.

— Верному человеку будешь сообщать, что порешат на военных советах.

— На измену толкаешь? — запыхтел Лапин.

Поднялся из-за стола Василий Гольцев. В глазах будто ледяная вода из проруби застыла.

— Я верный слуга государю нашему Василию Ивановичу Шуйскому. Исполняю его волю. А изменники те, что пошли под начало к безродному холопу. И худо будет им, когда царь-батюшка побьёт воровские орды да поймает зачинщиков.

Поёжился Семён Лапин. Мурашки по спине забегали. Спросил с запинкой:

— А чего ты подбивал идти всем войском против монастыря?

— Завяз бы там воевода, словно муха в паутине. Тем временем государь Василий Иванович собрал бы свою рать. Уразумел? — Негромко позвал Василий Гольцев: — Пётр, войди.

На пороге, словно из-под земли, хозяйский сын.

Боярин вытаращил глаза: вот тебе и разговор с глазу на глаз!

Василий Гольцев бровью не повёл.

— Вот, батюшка Семён Михайлович, посылаю с войском Ивашки Болотникова своего сына. Что на советах услышишь аль так чего важного узнаешь — передай ему. Он уж — далее. — И снова негромко: — Теперь войди ты, Матвей.

И опять на пороге вырос малый.

— Племянник мой, — пояснил Василий Гольцев. — И его приметь. Ноне у него своё дело. А там, глядишь, встретится и с тобой.

«По рукам и ногам вяжет, злодей! — с тоской подумал боярин. — Однако ловок…»

— А теперь, — разлил хозяин дорогое заморское вино, — за государя нашего Василия Ивановича!

Стукнулись бокалами. Выпили.

— Мне пора, — сказал боярин. — Как бы воевода не хватился.

С честью проводили Семёна Лапина. С низкими поклонами.

А возвратившись в дом, Василий Гольцев сказал:

— Ты, Пётр, глаз не своди с боярина. Неладное почуешь, сам знаешь, что делать.

— Не оплошаю, батюшка.

— Ты, Матвей, пойдёшь следом за стариком Макарием и его приёмышем. Дорога до монастыря не дальняя, вёрст двадцать, а пропасть те двое по пути должны так, будто их и вовсе не было. Без следов и шуму. Да что тебя учить.

— Будет исполнено. — Матвей поцеловал дядькину руку.

Шагает Ива рядом с дедом Макарием. Весело ему и чуть страшно.

Совсем не нарочно, просто чтобы подождать деда, остался он в сенях, когда в горнице шёл военный совет. И услышал весь разговор про оружие. Теперь сил нет, хочется поговорить с дедом. А как? Деду-то и невдомёк, что знает он, Ива, куда и зачем они идут.

У деда Макария своя забота: крепкий мальчишка Ива, да всё ж не взрослый. А как дело обернётся, кому ведомо? Всякое может быть.

Медленно роняет дед слова:

— Вот тебе мой наказ: чтобы ни одна живая душа с сей минуты не знала, откуда идём, чтобы имя воеводы Ивана Исаевича выбросил ты напрочь из памяти до поры.

— Ладно, деда, — соглашается Ива.

— Понял ли? — переспрашивает дед.

— Понял, деда.

Недоумевает дед Макарий. Сколько знает Иву, расспросами бы должен закидать, а тут: «Ладно, деда», «Понял, деда». Неспроста это.

— Что не любопытствуешь, куда держим путь?

Боязно Иве говорить правду — может сильно рассердиться дед Макарий — и обманывать негоже деда.

— Знаю я, — признаётся Ива.

И торопливо рассказывает, как всё случилось.

Долго молча шёл дед Макарий. Потом сказал:

— Лучше бы тебе не слышать того разговора. Ну, да сделанного не переделаешь. Гляди не выдай: загубишь и себя, и меня, и великое дело.

— Неужто не знаешь: из меня, коли не захочу, клещами слова не вытянешь, — обижается Ива.

— Так-то оно так, — вздыхает дед Макарий, — только в монастыре и не таким, как ты, умеют развязать язык. Коли что, сыщи тайно иконописца Игнатия…

Видит Ива, тревожится дед Макарий. Услышал далёкие шаги сзади, спросил:

— Кто там?

— Мужик с котомкой.

— Конец теперь всем разговорам.

Не быстро двигается дед Макарий. Годы старые.

Догнал их прохожий. Скинул шапку:

— Здравствуйте, люди добрые!

— И ты здравствуй.

Кабы у деда глаза, как прежде, были, может, и заметил неладное. Рубашка на мужике дырявая, порты латаные-перелатаные. А лицом кругл да бел. Борода хоть и растрёпана, а стрижена аккуратно.

Однако худо видят дедовы глаза. Ива молод, ему невдомёк, что не простой мужик их догнал, а Матвей, переодетый племянник Василия Гольцева.

Идут, перекидываются с попутчиком степенными словами. Тот царя Шуйского и бояр поругивает. Жалобится на трудную крестьянскую жизнь. И бойкими глазами по сторонам зыркает.

Ищет для выполнения дядькиной воли подходящее место.

Кругом луга. Заливается жаворонок в синем небе. И всё на дороге, сзади или спереди, люди.

Спустились в ложок. Манит в нём ручеёк прохладной водицей. Возле ручейка, по обеим сторонам, густой тенью зовут кусты. Проворнее забегали Матвеевы глаза.

— Отдохнуть да поесть не грех, — сказал. Равнодушно так. Зевнул даже. Будто ему всё одно: здесь останавливаться или ещё где.

Дед Макарий притомился.

— Только подадимся малость в сторону, — сам же и предложил.

— Можно и так, — согласился Матвей.

Отошли шагов на сто. Сели в кустах. Им дороги не видать, их с дороги не разглядеть.

Скинули котомки. Разложили нехитрую снедь. Матвей лениво поднялся:

— Водицы изопью.

Спустился к ручью, лицо ополоснул, набрал в ладони воды, жадно напился.

Не таясь, с шумом пошёл обратно.

Две спины перед ним. Огляделся. Никого кругом. «Господи, благослови!» — проговорил одними губами. Из-за домотканых онучей потянул нож…

А дед Макарий и Ива сидят себе спокойно, не чуют, какая нависла над ними беда.

Затрещали кусты. Сунул Матвей нож обратно. Будто поправляет обувку. Скосил глаза. Идёт из кустов мужик. Выше Матвея на две головы. В плечах — косая сажень.

— Хлеб да соль, мужички! — Голос ровно у медведя, а лицо и глаза — Ива сразу приметил — добрые.

— Едим, да свой. А ты так постой да ступай домой, — огрызнулся Матвей.

— Нешто так встречают хороших людей? — спросил мужик.

— Кто тебя знает, каков ты есть.

— Садись, отведай, чем богаты, — пригласил дед Макарий.

Смирился Матвей. Тоже сел рядом.

Слово за слово, рассказал мужик:

— Гуляли у сестры на свадьбе. Домой возвращаюсь. Жена давно уехала с ребятишками, а я припозднился.

Солнце перевалило за полдень. Встал дед Макарий:

— Надобно засветло попасть в монастырь. Не пустят на ночь глядя.

Зашагали вчетвером.

Матвей, Василия Гольцева племянник, говорит мужику, который назвался Кузьмой Егоровым:

— Шёл бы вперёд. Мы, вишь, двигаемся потихоньку.

— И мне не к спеху. Жена, чай, не с пирогами ждёт, — засмеялся. — Доведу до самого монастыря.

И посмотрел на Матвея, как тому показалось, пристально.

Похолодело у Матвея всё внутри.

Никак, воевода послал вдогонку для охраны Макария своего человека?! Сберёг бог, не увидел тогда ножа в кустах. Такой одним махом дух вышибет…

Как мог беспечнее отозвался Матвей:

— Ну и ладно. Вместе веселее.

— То-то, я погляжу, ты шибко веселье любишь, — ухмыльнулся Кузьма.

Завиднелся вдали монастырь.

Возле монастыря — совсем темно стало — Кузьма скинул шапку, поклонился:

— Не поминайте лихом!

И пошёл своей дорогой. Потому что и вправду был это простой мужик Кузьма Егоров, возвращавшийся со свадьбы, а вовсе не охранный человек воеводы Ивана Исаевича.

И не знал он, что спас от верной смерти старика Макария и его приёмыша Иву.

Монастырь словно крепость. Суров и неприступен. Но три стороны — крутые обрывы и речка внизу. По четвёртую — глубокий ров с водой, а через него — мост.