Мы остановились в углу у деревянного забора, похоже отделявшего какую-то часть площади, образуя огороженный дворик. Я понятия не имел, зачем здесь забор и какую функцию он выполняет. Обычного света полумесяца не было, поскольку его закрыли тучи, моросящие мелким дождиком, который и дождем-то назвать было нельзя. Остановившись, женщина развернулась лицом ко мне и подобрала юбки.

– Ну вот, – прошептала она – так близко друг к другу мы находились, – займемся делом, Старый Член, и разойдемся каждый своею дорогой – ты на четыре пенса беднее, я на ту же сумму богаче.

Об ударе я много не скажу. Он получился лучше одних и хуже других – нечто среднее. Он не шел ни в какое сравнение с тем шедевром испанского дуэлянта, который я сорок с небольшим минут назад сотворил у стены анархистского клуба, но в то же время он получился точным, четким и пришелся прямо в цель. Женщина отступила назад, словно теряя равновесие, изящно кашлянула и посмотрела на меня умоляющим взглядом, который через восемь секунд, после того как кровь отхлынула от головного мозга, перестал быть умоляющим, а уставился в бесконечную пустоту. Ударять второй раз я не стал, поскольку почувствовал, что первый удар получился качественным, проник глубже большинства других. Женщина повалилась, тихая как мышка, и я нежно опустил ее на землю. Она улеглась на спине, раскрыв невидящие глаза, и на ее квадратном лице не отобразилось ни тени боли или страха. Она казалась не только что убитой, а просто заснувшей.

Мне предстояло еще много сделать, а я понятия не имел, сколько у меня времени. Я понимал, что лучше рассчитывать на малое и достигнуть большого, чем наоборот. Первым делом нужно было разобраться с фартуком. Ножом я вспорол его снизу, затем разрезал вверх, буквально разорвав пополам, а когда у самой талии наткнулся на шов, сделал еще один разрез, продолжая разделять фартук надвое. Смею заметить, звук рвущейся ткани был громче, чем звуки от умирающей женщины.

Как только я отрезал весьма большой кусок, оставив зияющую дыру, чтобы ее заметил даже самый тупой идиот-полицейский, я смочил его в крови, свернул и засунул в карман. А теперь к настоящей работе, намеченной на эту ночь.

Я расположился у середины тела, перпендикулярно ему, и задрал одежду, обнажая пах. Женщина была тощая, ребра выпирали из кожи подобно доскам, груди напоминали съежившиеся пончики. Эти девочки из бедных слоев редко бывают полными из-за того, что их доступ к пище далеко не постоянный. Вонзив нож, я вспорол наружные ткани, прямо посредине, вскрывая внутренности. Мне было необходимо устроить спектакль, поскольку мой безумный план требовал с каждым шагом увеличивать жестокость. Разумеется, в перчатках я проник внутрь и высвободил кишки. Они были скользкие и мягкие, ничего прочного; органы выскальзывали из моих пальцев, словно не желая быть отрезанными. Но я резал их, перепиливая трубки там, где на них натыкался, и когда посчитал свои усилия достаточными, отложил нож и, погрузив в липкую массу обе руки, ухватил две пригоршни, вытащил их, мокрые, и перебросил женщине через плечо. Они влажно шлепнулись на камни мостовой. Мне в ноздри ударил запах фекалий, а также резкое зловоние мочи, и до меня дошло, что какой-то разрез высвободил эти неприятные напоминания о биологической реальности нашего вида. Когда-то подобное вопиющее надругательство доставляло мне восторженное наслаждение, однако с тех пор я изрядно заматерел, и все это больше не оказывало на меня никакого действия. Я окинул взглядом оставшееся сплетение длинных трубок, судя по всему, не затронутое моими вивисекционными действиями, поэтому я отрезал их с одного конца и уложил между телом и рукой женщины, подобно дохлой змее.

Мне был нужен какой-нибудь трофей, который заставил бы всех говорить, как это случилось, когда выяснилось, что у Энни Чэпмен пропал один очень важный орган. (Если вам нужно это знать, он был брошен в Темзу, чтобы больше о нем никто никогда не слышал.) Запустив руку внутрь, я благодаря прекрасному знанию эпического творения доктора Грея ухватил что-то, затем, удерживая одной рукой, второй отрезал. Я извлек это, чем бы это ни было – селезенкой, почкой, быть может, аномально расположенным сердцем, маткой, каким-то другим органом, – и убрал в карман. После чего поднял взгляд и увидел, что в противоположном конце площади стоит полицейский с фонарем в руке.

Я тотчас же застыл, хотя и сомневался, что его взгляд мог проникнуть в укутавшую меня тьму. Полицейский стоял в проходе между зданиями, о существовании которого я даже не подозревал. Круг света от фонаря четко выхватывал текстуру кирпичной кладки, бывшей полицейскому фоном. Это было мгновение величайшего ужаса. Если полицейский двинется вперед, всего через несколько шагов я окажусь в зоне освещения его фонаря, с алыми от крови руками, сидящий на корточках перед вскрытым телом, в окружении разбросанных повсюду внутренностей, похожих на остатки пышной трапезы. И тогда он тотчас же подует в свисток, пронзительные звуки наполнят ночной воздух и призовут со всех сторон подмогу. Что гораздо хуже, полицейский находился слишком далеко от меня, чтобы можно было быстро расправиться с ним, как я намеревался поступить с евреем, который неожиданно нагрянул на место моей предыдущей работы с пони, запряженным в тележку. К тому же в физическом противостоянии он, вне всякого сомнения, оказался бы более опасным противником, чем человек, который зарабатывает на жизнь, развозя товар на тележке. Полицейский знаком с ударами, захватами, приемами, он обладает навыками кулачного боя. Против него у меня не будет никаких шансов. В тот момент я ощутил хлопанье крыльев ангела смерти так явственно, будто стоял на дрожащем помосте виселицы в Ньюгейтской тюрьме, чувствовал затягивающуюся на шее петлю и слушал восторженные крики толпы.

Казалось, прошла целая вечность. Полицейский стоял в проходе, озираясь по сторонам, однако он не сделал ни шага вперед. По-видимому, вонь дерьма моей возлюбленной еще не дошла до него, как и горьковатый медный запах ее крови.

Развернувшись, полицейский удалился и скрылся в проходе, и вскоре не осталось даже отсвета от его фонаря.

Я с шумом выпустил задержанный вдох. Вот уже второй раз за эту ночь я побывал на волосок от гибели и не мог прийти в себя. Близкая катастрофа, такая близкая, когда уже слышен свист топора, очень тревожит.

И, возможно, именно поэтому следующей моей реакцией, непрошеной, неожиданной, стала ярость. Казалось, гигантский кулак крепко стиснул мне внутренности, а когда он разжался, отпуская их, нахлынула злость, стремление сделать больно, уничтожить, убить то, что уже было убито. Кому-нибудь из тех, кто занимается наукой, следует заняться изучением тех таинственных жидкостей, которые в мгновения крайнего напряжения захлестывают человеческий мозг. Чем бы они ни были, они не позволили мне остаться спокойным и собранным, способным на остроумие и иронию. Вместо этого они сделали меня – возможно, это удивит читателя, если по какой-либо случайности этому творению когда-либо будет суждено увидеть свет, – сумасшедшим. Этот гипотетический читатель, вероятно, поправит: еще более сумасшедшим, но я возражу: «Нет, нет, я от начала до конца был в полном рассудке, за исключением одного этого момента. Прости меня, неизвестная несчастная женщина, не на тебе я выместил свой гнев, а на ней – на вселенной, на империи, на системе, на том, как близок я был к катастрофе, на причудах судьбы и случая, одним словом, на всех тех непреходящих реалиях, не подвластных человеку, – и я ощутил настоятельную потребность пролить на них дождь разрушений. Увы, твое только что убитое тело оказалось единственным доступным сосудом.

Я уничтожил то, что до сих пор оставалось священным и неприкосновенным. Я отнял у своей возлюбленной ее лицо. Мне потребовалась всего одна минута – при надлежащем применении острый нож становится очень эффективным инструментом. До сих пор я только резал, но теперь я опустился на следующую ступень человеческого падения и стал колоть. Я вонзал нож в лицо, чувствуя, как лезвие соскальзывает по твердой массе черепа, затем вспарывает мягкие ткани, с каждым ударом раздирая, разрывая, отсекая куски кожи. Не в силах удержаться, я буквально всхлипывал, поддавшись истерике. Я даже выколол мертвой женщине глаза, втыкая острие в прикрытые веками глазные яблоки, чувствуя, как то, что находилось под ними, становится скользким и жидким, подобно гроздьям винограда под механическим прессом.