Как много теперь женщин на «Отчаянном»! Идут и идут по улицам. Нарядные, в босоножках, совсем как горожанки! И красивых много… Но только Люба в штапеле, в сапогах красивее была…

…Они вышли из дома с балконами. Вышли втроем. Лисий Нос здорово постарел. А она ничуть! Все та же Любушка идет, плавно, чуть отставив круглый локоток. И те же косы короной. Улыбается… А этот, третий, уже ростом вровень с ней. Тоненький, как тополек над ручьем. Кудрявый. На подбородке ямка. Сын Любы и Романа. Мальчик что-то говорит матери, и она, запрокинув голову, хохочет.

Николай поспешно свернул. Нет, им незачем встречаться, ворошить прошлое…

Он ушел далеко за поселок. Похрустывал последний ледок на гальке. В одном месте темнело на отмели мазутное пятно. Видно, кто-то совсем недавно заправлял здесь бульдозер.

Солнце припекало все жарче. Николай Артемьевич поднялся с отмели в заросли стланика, пошел меж колючих кустов. А рядом струился ключик — узкий и светлый, как крыло стрекозы. Какая в нем сила? Он и щепки не унесет. Но если поднимется ветер, пойдет дождь в горах — разольется ключ, понесет бревна, своротит валуны, вырвет с корнем высокие лиственницы. Вот такой он — Отчаянный. Он не изменил себе.

Вряд ли Федя Донцов был силен в медицине. На краткосрочных курсах в прифронтовом городке, где из санитаров готовили фельдшеров, времени для изучения теории отводилось немного.

На рудник «Хурчан» Федя попал через пять лет после войны по договору. Пыл он здесь начальником санчасти, лекпомом, или, как звали его хурчанцы, «лепилой». Небогатый набор медикаментов назывался на их же жаргоне «калики-моргалики». Слово происходило от «марганцовокислый калий» и выражало твердую уверенность в том, что, кроме марганцовки, ничего в аптечке у «лепили» нет.

Санчасть помещалась не в поселке, а «на горе», то есть на горном участке, в двух километрах от поселка. Почему так получилось — никто не знал. Вообще, хурчанцы не могли ответить на многие вопросы. Что означает «Хурчан»? Одни говорили, что в переводе с эвенского — «злой ветер». Другие утверждали, что это слово якутское и означает «богатырь с копьем». Зато все очень гордились тем, что Хурчанская сопка служит Охотско-Колымским водоразделом.

Все ручьи и реки восточного склона несут свои воды в Охотское море, а западного — к Колыме. Рудник лежал на западном склоне. До могучей реки было далеко. Даже до районного поселка, который стоит на притоке Колымы, было без малого двести километров.

Геологи считали, что основное рудное тело размещается где-то неподалеку от Хурчана. Искали его, по пока безуспешно. А ради того небольшого количества оловянного камня, который добывали на Хурчане, дорогу прокладывать не стоило. По зимнику завозили все необходимое, по зимнику же вывозили концентрат, добытый за лето на сезонной обогатительной фабрике, а летом работали, жили оторванные от всего мира. Раз в месяц верховой проскачет через болота, почту привезет.

Поселок стоял на берету ключа Галимый. Кто уж окрестил его так — хурчанцы тоже не знали. Галимый широко растекался в плоских берегах меж кочек, поросших мхом и брусничником, меж обнаженных корней прибрежного кустарника. Позеленевший ствол, сваленный давней бурей, лежал поперек ручья в мелкой непрозрачной воде. Воду эту пили. В ведре она не казалась такой темной. Травой только припахивала, болотом.

Снег в горах стаивает к августу, и осенью капризный ключик, как и большинство его таежных братьев, чаще всего пересыхал. Если в сентябре не было дождей, то выпавший снег ложился в русле не на лед, а на звонкую, как глиняные черепки, сухую гальку.

А в этот год, после ясной и ветреной осени на Хурчане не то что воды — даже льда не было. Приходилось пить снеговую пресную поду. Она пахла гарью и керосином. Дизели полевой электростанции выбрасывали клубы черного дыма, и на стенках посуды, в которой растапливали снег, оставался жирный налет.

В конце ноября пришла великая пурга. Она не давала людям проложить зимнюю дорогу через двухсоткилометровые топи и наледи. Она накидала сугробы к подножью Хурчанской сопки. Снег теперь лежал чистый: дизели больше не выбрасывали копоти. Горючее на станции кончилось. Хурчанцы в своих домах зажгли шахтерские карбидные лампочки. Свет их был мертвенно-бледным, слабым.

Но кончился не только запас горючего…

Утром в кабинет начальника рудника Эдгара Карловича Хакка пришел заведующий складом. Сел. Оба помолчали, закурили «Пушку». Звенькнуло стекло от ветра.

— Метет?

— Хуже вчерашнего. У меня на складе хоть вечер танцев устраивай. Просторно.

— Глубинка подойдет.

— До нее нос потянешь. Соль на складе кончилась.

— Почему же вы молчали?..

— А что бы изменилось? — спокойно сказал завскладом. Подошел к окошку. — И отчего оно, проклятое, дрожит, как в лихоманке? Да, Эдгар Карлович, у меня ребята с пекарни выпрашивают бочки из-под горбуши. Они просоленные, аж налет на них белый. Дать?

— А куда денешься?

Три дня на Хурчане ели хлеб, замешанный на рассоле.

Ветер все усиливался. Теперь не только стекла — дома дрожали, как в лихорадке. Ночью сорвало толь с крыши механического цеха. Лиственницы гудели. В такую погоду маленькие дети не спят, а у солдат болят старые раны.

У Хакка ныла нога в колене. Хотелось поджать ее под себя, но было неудобно. Все-таки контора!

В кабинет вошел засыпанный снегом радист Дима Власов.

— Что молчишь, радист? Опять будет ветер?

— Последние дни, как приму сводку, ну просто людям на глаза показаться совестно. Как будто я все эти ветры накликая.

Хакк взял журнал рации.

— Скорость тридцать метров в секунду… Порывами… Температура воздуха… Ай, курат выттакс — черт возьми! Что делать?

— А может, пройдет из района трактор, Эдгар Карлович?

— Мышь не может проходить из норы в нору в такой… в погоду такую! — Хакк, когда волновался, забывал и путал русские слова. И от этого волновался еще больше.

— Почему не садишься, Дмитрий? — сказал начальник рудника и сам уселся поудобнее: поджал-таки под себя ногу. — Давай радиограмму сочинять. Так, чтоб в разведрайоне нас поняли, а больше нигде!

Власов кивнул, придвинул к себе листок бумаги и стал что-то шептать. А Хакк подошел к окошку. В голову лезла какая-то чепуха. Почему сугроб не вплотную к стеклу? У окна наличник видно, а на полшага дальше — острие сугроба чуть не до среднего переплета. Ветер то взвихрит снег — тогда над сугробом просвечивает гривка, то уплотнит его, будто ножом подрежет. Кажется, не один, а два ветра несутся друг другу навстречу. Опять схлестнулись под самый окном. Вот они, порывы до тридцати метров!

— Сочинять кончил, радист?

Власов хитро улыбнулся, протянул листок Хакку:

— А что? Неплохо! «Рыбкин без работы все скучают». Кто перехватит такую депешу, решит: веселья им не хватает. Подумают, что Рыбкин баянист или это самое… затейник. Не догадаются ведь, что Рыбкин — завпекарней!

— Отправляй, Дима! Отправляй, курат выттакс, — опять чертыхнулся Хакк и, не удовлетворившись эстонским ругательством, добавил русское. — Ну, пойти на склад. Посмотреть, где у него танец устраивать можно.

Через два часа в магазине стали выдавать сухой паек. Сторож Насреддин помогал Нате-продавщице развешивать ячменную муку, яичный порошок и перловку.

— Совсем сухой паек, гремит даже, — удрученно качал Насреддин черно-серой головой и насыпал в сумки шуршащие лепестки сушеного картофеля. — Вода тоже сухим пайком: из сугроба наберешь, — говорил он вслед покупателю.

По дороге со склада Хакк ушиб ногу. Поделом ему! Еще в июле везли чугунные шары на обогатительную фабрику для шаровой мельницы, и тракторные сани сломались посреди поселка. Груз вывалили, а ездить стали рядом. Так и валяются они, и все запинаются об эти чугунные ядра. А убрать недосуг.