— Да, сильны, бродяги!
Парни в брезентовых куртках не отставали ни на шаг.
— Любовь-Ванна! Цигарка у меня погасла. Дозвольте от щечки прикурить?
— Любочка, у вас жемчужные пуговки на кофточке и зубки, как жемчуга!
Люба ускорила шаги. Куртки — тоже.
— Ты не смотри, что мы небритые да закопченные. Нас отмыть, так мы — ого! — какие соколики!
Видно, здесь терпение у Любы лопнуло. Она остановилась и так взглянула, что парни попятились.
— Что прилипли, как смола? Делать с утра нечего?
Но те снова стали зубоскалить.
— Хотим проводить, чтоб не заблудилась. А там, чем черт не шутит? Вдруг понравимся?
— Да что у меня, мужа нет?
— А нам муж не помеха!
— Вот узнает, что проходу ей не даете, так мало вам не будет, — вступился за Любу бригадир экскаваторщиков. — В самом деле, что привязались?..
— Да, Любин муж быстро отучит! Вон как Леньку-прораба…
— Давайте идите, идите ка своей дорогой, — внушительно сказал Мишаня, направляясь к брезентовым курткам.
Парни нехотя повернули назад.
Когда Люба скрылась за мостиком, благодарно помахав экскаваторщикам веткой, Винтик, взглянув на Николая, проговорил с усмешкой:
— Ты, что же, Николка, мыло-то в ручей бросил? Подбери, пригодится! — И он подмигнул товарищам.
А Николай все стоял, неотрывно глядя за мостик вслед Любе.
Когда все улеглись в общежитии на шатких топчанах, Артемьев понял: не уснуть ему сегодня! В комнате темно, пахнет табачным дымом. Цветов бы нарвать, веток хвойных принести. Вон на сопках зелени сколько! Сходить, что ли?
Когда он у двери завязывал накомарник, из угла, где лежал Мишаня, раздался смешок.
— За мост собрался?
— На сопку. Багульнику хочу набрать.
— Без пользы дело.
— Какое дело?
— У Винтика спроси. Он объяснит, что к чему. Он у нас романы читает!
— Насчет романов — случается! А букеты твои, это точно, цели не достигнут. На Колыме цветы без запаха, а женщины без сердца. Слыхал, наверно?
По правде сказать, вопрос женских сердец пока Николая мало интересовал. Он и сам не мог понять, почему его вдруг куда-то потянуло.
— Пусть идет, раз ему не спится.
Николай тихонько притворил дверь.
Полдень был легкий, прозрачный. За ручьем, в распадке, — море лиловых цветов. В колючих кустах перекликались кедровки. Комары над лугом висели черным столбом. Пучок ирисов, колокольчиков, иван-чая в руках у Артемьева становился все больше. Незаметно для себя он подошел к длинному желтому сараю. Упряжь, несколько саней и водовозка с поднятыми оглоблями… Ясно, это и есть конбаза. Недалеко от сарая стояла землянка. Вход, как в погреб, окно вровень с землей.
На чурбачке, у дверей землянки, сидел маленький, прямо-таки игрушечный человечек в сатиновой косоворотке с оловянными пуговицами. Морщинистую щеку его рассекал шрам. Человек вырезал пыжи из старого валенка. Рядом на траве желтела горка патронов. Охотник, наверно.
Приход молодого человека хозяина не удивил.
— Чаю хочешь? — спросил он таким тоном, будто сто лет знал Николая. — Наливай. Чайник на плите, под навесом. У Ефима Пинчука, брат, просто. Цветов, значит, принес?
— Гулял. Вот и собрал. А таскать надоело. Можно у вас оставить?
— Ох, куда ж мне от вас, цветочники, деваться! — вдруг застонал старик и сморщился, как от зубной боли. — Ну давай. Я их в цибарку поставлю. В ведро, по-вашему. Я-то сам из Белоруссии.
— А давно оттуда?
— Как тебе сказать? Прибыл в тот год, как Нобиле спасали. Да ты этого не можешь помнить. Выходит, на третий десяток пошло… А сам с курсов? Новенький? Я слыхал.
Пинчук зашел в землянку и возвратился с огромной банкой из-под томата.
— Прилаживай свой веник. Да воды плесни, не забудь. Я вот смотрю — парень ты красивый: прямой, как верба, волосы овсяные. По тебе небось дома десять девок сохло. В твои-то годы только на гармошке играть да по вечеркам бегать. А здесь не придется. Чего краснеешь? Дело молодое. Только на сарай ты не косись. Нету ее. Цыганку угнала пастись. Коровушку.
— У вас ведь конбаза. Откуда же корова?
— А что для нее одной скотник сооружать? У нас десять лошадок-якуток. За ними я хожу. А корова одна…
— Зачем же ее одну держать?
— Мама родная! Был бы у тебя пацан, ты б дурацких вопросов не задавал! Колыма ведь, У нас в поселке девять баб и у всех, кроме Любавы, малые дети. Чем кормить прикажешь? Всякая овощь сюда доставляется сухая. А вон у Ирины-телефонистки ребеночек искусственный… Только молоко и спасает. И всем другим ребятишкам хватает понемногу. Доярка у нас Люба куда какая отменная…
Николай отставил кружку с чаем.
— Ты пей, не стесняйся! Одним чаевником больше, одним меньше… Тут вечно бродят… гости. Одному водички попить, другому расскажи, как на медведя ходил. А ты вот — за цветами. Пока сам за дояра был, никакого лешака сюда не тянуло. А теперь весь участок табуном так и ходит, так и шастает!
— Так ведь я действительно за цветами, я таких никогда не видел…
— Кто б стал спорить? — Пинчук прикрыл шрам на лице. — Другие тоже не без причин. Но дело-то в чем? Красота манит. Таежник человек тонкий. Он может за десять, за сто верст прийти. Зачем спрашивается? На поклон. К красоте.
— Да, вы правы…
— А как же! Взять хоть Иру-телефонистку, У нее, бедняжки, не глазки, а пуговки. На них за сто километров любоваться не придут. А Любава… Любава — она нигде не затеряется. Ко-ро-ле-ва!
Николай невольно закивал головой.
— Вот только мужику ее каково? Три ордена Славы завоевал, полный георгиевский кавалер по-старому, — старик многозначительно поднял сухонький палец. — Отваги, стало быть, не занимать. А в этом деле что он может? Все смехом да шутками, некоторых даже в гости зовет, а в душе у этого Лисьего Носа…
Артемьев так и подскочил.
— Она за Романом?
— А то за кем же еще?
Пинчук пристально взглянул на Николая и вдруг ни с того ни с сего закричал:
— Ты что привязался ко мне? Расспрашиваешь все! Тебе десять раз сказано: проваливай! Нет! Расселся, как зять на именинах. Как… прораб, все равно…
Парень хотел было ответить, что никакого «проваливай» он не слышал, по вместо этого опять невольно задал вопрос:
— А о каком это прорабе речь? Второй раз слышу…
— Каком-каком! Может, и узнаешь, придет время! — И старик стал ожесточенно точить нож. — Пыжей второй день нарезать не могу! Не дают гостечки незваные!
К счастью для гостя, в это время к конбазе подъехала подвода. Пинчук издали заметил непорядки и, не снижая тона, стал кричать на чернявого возчика:
— Ты что, не видишь, что у нее холка сбита? Ждешь, пока она тебе скажет?
Артемьев поднялся, пошел к поселку. День стоял знойный, безветренный. За дальними кустами раздался звучный женский голос:
— Цыганка, Цыганочка! До дому пошли!
Он остановился, прислушался. Потом донеслась песня. Люба… Пела она про синий платочек.
В общежитии его встретили вопросом:
— Где же твой букет, машинист? Потерял на Пинчуковой даче?
Николай промолчал. А через день его снова неодолимо потянуло на эту самую «Пинчукову дачу».
Возле землянки сидела Любушка, чинила старику рубашку.
— Вот, стараюсь, — сказала она вместо приветствия. — За начальством своим ухаживаю. А мне про тебя Роман рассказывал. — Она подняла глаза от шитья. Глаза были веселые, блестящие. Шила она быстро и ловко. Приход Николая нисколько не смутил ее. Но беседа не клеилась, и Николай был рад появлению Пинчука.
— Здравствуй! Опять веник притащил? — спросил старик, сбрасывая у печки вязанку дров. Люба подошла к печке, стала разжигать огонь.
— Заштопала я вашу одежу, дядя Ефим. Сейчас кисейку для молока выстираю и пойду. Блины у меня еще с утра заведены, так что милости просим! — сказала неизвестно кому и побежала в сарай. Вскоре она выскочила оттуда, выплеснула из тазика воду и легко зашагала к поселку.
