ющем мы невидимки. Нас нет! Мы никогда не испытывали такой униженно-

сти и бессилия. Выходим на многолюдную улицу, вокруг прекрасные лица.

Хочется кричать: люди добрые, не мы к вам посылали танки!

«Ну вот что, – сказал Саша, – запомни два слова: «нем» и «кёсонем», по-

венгерски это «нет» и «спасибо». За столиком я буду говорить тебе на вен-

герском, а ты вставляй «нем» и «кёсонем»… Без всякой надежды заходим еще

в одно кафе, садимся, листаем меню. Саша артистично жестикулирует, что-то

лопочет, смеясь, а я, голодный, смотрю ему в глаза, стараясь угадать, в какой

момент можно выпалить заученные слова. «Нем!», – бормочу я. «Кёсонем!»

Не прошло и двух минут, как к нам подлетел официант. Мы ели молча и

быстро, по-предательски.

На другой день замелькали фазаньи поля, фермы, линии электропере-

дачи, индустриальные пейзажи; на холмах средневековые замки, по обе сто-

роны городки с черепичными крышами, костелом, футбольным полем… Че-

хия!

Часов в десять вечера с атласом автодорог на коленях въезжаем в Пра-

гу. Долго плутаем, ищем район Дейвице, там улицу На Мичанце, дом № 19.

Это единственный для нас адрес, где можно что-то узнать об Иржи Ганзелке,

в прошлой жизни это был его дом. Хотя у машины венгерские номера, пред-

ставляя настороженность властей к активистам Пражской весны, не исклю-

чая продолжающейся слежки за ними, мы петляем вокруг, присматриваясь,

нет ли за нами «хвоста». Наконец, прижимаемся к обочине в соседнем пере-

улке. Прошу Сашу подождать в машине и, стараясь сдерживать шаг, прибли-

жаюсь к дому, где не был восемь лет. Уже темнеет, вокруг светятся окна, но в

доме № 19 темно.

Нажимаю кнопку звонка на кирпичной ограде. В ответ ни звука. Нажи-

маю снова, долго не отпускаю кнопку. Ни шороха. Где хозяева? Кто-нибудь?

Вокруг ни души, спрашивать не у кого. Звоню еще пару раз и, уже решив воз-

вращаться к машине, слышу, как скрипнула дверь. В мою сторону тяжело

шел человек в глухом свитере и рабочей тужурке, рукава по локоть заката-

ны, похож на водопроводчика, давно не брит, исподлобья всматривается, кто

рвется в дом.

Это был Иржи Ганзелка.

Когда мы, наконец, отпустили друг друга и вытерли мокрые лица, я

сказал, что приехал не один, в машине за углом мой приятель Саша Тер-

Григорян.

Никогда раньше я не видел Иржи таким растерянным. Он напрягся, за-

мотал головой, стал похож на раненого зверя.

– Ленька, извини, но никого из советских, кроме тебя, я видеть сейчас

не могу. Никого! Ты это должен понять.

Я не раз пытался поставить себя на место чехов, как если бы это меня

обманули самые близкие, внезапно ворвались в мой дом под видом помощи,

которой никто не просил, и чужие танки, как хозяева жизни, грохотали бы по

набережной Москвы-реки, у храма Василия Блаженного, на Воробьевых (то-

гда Ленинских) горах, где мы, молодые, гуляли с любимыми и толкали ко-

ляски с детьми, – что было бы с нами, бессильными, послушными призыву

властей смириться, не проливать свою и чужую кровь – что было бы в наших

душах, кроме ненависти?

Но я не представлял, как это может быть глубоко даже у таких людей,

как Иржи Ганзелка и Мирослав Зикмунд.

– Иржи, – сказал я, – Саша здесь не как «советский», он мой друг, и он,

рискуя, привез меня к тебе из Будапешта.

Мы стояли, не шевелясь.

– …Хорошо, приведи друга.

Едва мы вошли в дом, Иржи, сделав нам знак рукой помолчать, задер-

нул гобеленовые шторы на окнах. Из дома напротив за его квартирой ведет-

ся наблюдение. Там постоянный пост, специальная аппаратура прослушива-

ет и записывает сквозь оконные стекла разговоры в доме. Шторы задержи-

вают лучи, но Иржи, наученный опытом, как в детективном фильме, включа-

ет еще и радиоприемник, и пускает воду из крана в ванной комнате. Мне по-

казалось, Иржи разыгрывает нас, но он серьезен и сосредоточен. Сын Иржик

и дочь Ганночка гостили у друзей, он был дома один, принес какую-то снедь.

Я достал из кармана бутылку «Столичной». Иржи опять замотал головой:

– Ленька, извини, но советскую водку я пить не буду…

– Иржи, это не советская, это моя водка.

Он пошел за рюмками.

И был сокровенный разговор, как вслух с самим собой, при последних

глотках воздуха, когда торопишься высказаться и боишься не успеть, пере-

скакиваешь с одного на другое, возвращаясь к забытым мелочам, все кажет-

ся необычайно важным, странным своей до сих пор недодуманностью, и уже

исчерпав себя, уже обессилев, не можешь остановиться, и даже умолкнув, все

видишь снова, новым зрением и продолжаешь говорить мысленно.

В марте 1968 года одна из чешских газет выдвинула Иржи Ганзелку

кандидатом в президенты республики. Хлынул огромный поток писем с

просьбой, чтобы он участвовал в выборах, но политика как профессия нико-

гда не привлекала ни его, ни Мирослава. В те дни он выдернул шнур теле-

фонного аппарата и во дворе дома стал подрезать тополя.

По ревности ли к их известности, с которой ничего нельзя было поде-

лать, по другим ли причинам, промосковская пражская власть свою невзрач-

ность, бессилие вызвать к себе симпатии вымещала на недавних кумирах

нации, в том числе на Ганзелке и Зикмунде. Обоих изгнали отовсюду, оста-

вили без средств к существованию. Не разрешают печататься, постоянно

таскают на допросы. Стали преследовать их детей, не принимают в учебные

заведения. Сын Ганзелки, Иржи-младший, тряпкой на шесте моет уличные

витрины магазинов. Друзья дают для переводов технические тексты, публи-

куют под чужими именами. Пришлось продавать домашние вещи, в том чис-

ле орган, на котором Ганзелка играл по вечерам в семейном кругу.

Позднее, в 1979 году, его примут в бригаду рабочим по обрезке фрукто-

вых деревьев на горе Петршин. Там окажутся тысячи старых, больных яб-

лонь и груш. Когда-то за садом присматривали монахи, но уже давно ухода

не было, многие деревья повреждены, иные умирали. Взять Ганзелку на по-

стоянную работу садовника никто не посмел, привлекли на время, но потом

власти стали подзабывать о нем, и он работал садовником почти четыре го-

да. За это время вернул к жизни две тысячи восемьсот старых деревьев. Так

бы, наверное, и продолжал, но стало плохо с глазами, потом начался спонде-

лез, болезнь позвоночника, сад пришлось оставить.

Мирослав Зикмунд (мы с ним встретимся у него дома в Злине в феврале

1990 года) вспомнит, как в те унылые времена, пытаясь найти работу, он

обивал пороги учреждений, от него отмахивались, едва услышав фамилию.

Он жил на зарплату сына Саввы, тогда рабочего на железной дороге. Продал

кинокамеру и фотооборудование, бывшее при нем в путешествиях, потом в

ход пошли домашние вещи и книги, в том числе тридцать восемь томов

Большой советской энциклопедии, приобретенной одним из американских

университетов. Под чужими именами иногда удавалось публиковать перево-

ды.

Они не жалуются, с достоинством разделяют участь полумиллиона со-

отечественников, обреченных таким существованием платить за раскварти-

рованные в их стране чужие воинские части и своим бедственным существо-

ванием компенсировать новым хозяевам жизни, советским ставленникам,

чувство собственного ничтожества. Люди, которые недавно считали за честь

пожать руки пана Ганзелки и пана Зикмунда, гордились перед женами и

детьми знакомством с ними, теперь, став крупными партийными функцио-

нерами, замалчивали имена путешественников, как будто их больше не су-

ществует, надеясь, что тем возвеличивают собственные имена.