на танк с недоумением, как на инопланетное существо. Я боялся выйти на

улицу, хотелось спрятаться, никуда не высовываться. Вдруг звонок из редак-

ции, кто-то из аппаратчиков просит срочно репортаж, как Прага встречает

наших хлебом-солью. Я кричу: тут все наоборот, люди разъярены. А в ответ:

“Это не твое дело, ты пиши. .” “Я бросил трубку”», – рассказывал мне

Владлен 16.

До посла дошла информация о том, что Кривошеев не одобряет воен-

ную акцию и не скрывает этого от чешских друзей. По словам вице-консула

Н.П.Семенова, офицера контрразведки, посол направил его в корпункт «Из-

вестий» с заданием в двадцать четыре часа вернуть Кривошеева в Москву

(«выдворить», на их языке). Потом вице-консул напишет, будто он сказал

журналисту: «Думаешь, нас всех не гложут подобные сомнения, но ведь мы

не кричим об этом на каждом шагу». Он [Кривошеев] угрюмо молчал. Можно

было предположить, какие мысли его сейчас обуревают: в Москве его навер-

няка выгонят с работы, исключат из партии, может быть, даже арестуют 17.

Толкунов прикрыл и Кривошеева.

Отдел агитации и пропаганды ЦК партии (агитпроп) давно был раз-

дражен Толкуновым: он не считался с аппаратчиками, проходил мимо отде-

ла, не выслушивал указаний. Но функционеры средней руки ничего сделать с

ним не могли: он был вхож к членам Политбюро и секретарям ЦК, вопросы

решал с ними.

В этой ситуации лучшего подарка для агитпропа нельзя было приду-

мать: руководимые Толкуновым «Известия» разворачивают в стране «изби-

ение партийных и комсомольских кадров» – так была оценена передовая

статья. На нашу беду, когда история стала набирать обороты, Лев Николае-

вич был в отъезде.

Агитпроп требовал от газеты объяснительные записки, каждый день

новые. Как-то утром меня разыскал сотрудник секретариата: «В четыре часа

тебе надо быть на Старой площади у Яковлева, первого заместителя заведу-

ющего агитпропом». Без десяти четыре я на Старой площади. Пропуска нет.

По внутреннему телефону набираю номер Яковлева. На часах без одной ми-

нуты четыре. «Александр Николаевич, – представляюсь я, – мне назначена

встреча, а пропуска нет». – «На сколько назначена?» – «На четыре…» – «Вот в

четыре и будет!» – трубка грохнула на рычаги. Яковлев тоже не любил глав-

ного редактора «Известий». Оба прошли войну, оба оказались на высших

идеологических должностях, но Толкунов мог позволить себе самостоятель-

ность, для партийного аппаратчика непозволительную.

Я тогда не знал, что по решению Политбюро в августе 1968 года Яко-

влев находился в Праге как организатор идеологического прикрытия втор-

жения союзных войск. Ему подчинялись все советские телевизионщики, ра-

дисты, газетчики, в том числе печатавшие пропагандистские листовки на

чешском и словацком языках. Выполнив свою миссию и недавно вернувшись

в Москву, он продолжал борьбу за чистоту идеологии.

Мне запомнился огромный кабинет. За столом небольшого роста чело-

век с залысинами и в очках, не глядя на меня, механически перебирает бума-

ги. Поразила несоразмерность гигантского стола и еле видного за ним Алек-

сандра Николаевича. Наконец, поднял голову и сразу взял высокий тон, ад-

ресованный не столько мне, сколько «Известиям». Он сильно окал, как чело-

век из крестьянской семьи, из северной глубинки (оказалось, из ярославской

деревни), говорил торопливо, будто опасаясь не успеть выплеснуть все, что

накопилось. Теперь трудно воспроизвести услышанное дословно, но запом-

нившееся передам в точности.

О том, что «Известия» временами позволяют себе особое мнение, некую

элитарность, в коридорах власти поговаривали многие. Яковлев объяснял

позицию газеты очевидным для него «духом вседозволенности и политиче-

ской безответственности», сидящем «в каждом из вас». При попустительстве

главного редактора, говорил он, журналисты используют страницы газеты

«для защиты своих сомнительных друзей». Подразумевалась, видимо, по-

павшая в ежедневные секретные сводки Главлита СССР (цензурного комите-

та) статья из Sanday Times под названием «Евтушенко осуждает оккупацию

Чехословакии». И, пристально глядя мне в глаза, Яковлев произнес фразу, от

которой я похолодел: «Каждого из вас мы знаем лучше, чем вы сами себя

знаете!»

Возможно, он говорил чистую правду.

И без перехода спросил, что говорят в «Известиях» об Орлове.

Я растерялся: как связался мой случай с историей Бориса, к тому вре-

мени, повторяю, усилиями Толкунова спрятанного на дне научного институ-

та? Какая политическая паутина плелась в голове моего собеседника, пере-

межая и объединяя факты, какой смысл ему хотелось из них извлечь?

Если происшедшее с Борисом Орловым и Владленом Кривошеевым со-

единить с передовицей в защиту, пусть косвенную, Евгения Евтушенко,

вспомнить газетный репортаж о сибирских поездках Ганзелки и Зикмунда,

написанную известинцем и удостоенную премии книгу об этих путеше-

ственниках, теперь «чешских контрреволюционерах»; по всему выходило,

что пособники пражских ревизионистов свили гнездо в центре Москвы, в

толкуновских «Известиях».

– Что говорят об Орлове?! – повторил Яковлев.

В Москве, говорю, я бываю пару раз в год, представления не имею, о чем

говорят в редакции. Конечно, это было лукавство. Борис Орлов мой товарищ,

у нас много общих друзей, и я знаю, что все, с ним случившееся, вызвало в

коллективе к нему (и к главному редактору) еще больше уважения. Все были

благодарны Льву Николаевичу за спасательный круг, брошенный нашему

товарищу за мгновение до того, как его закрутило бы в водовороте партий-

ных разборок, из которых не выплыть.

Яковлев придвинул ко мне чистый лист бумаги.

– Я продиктую текст, передайте руководству газеты, чтобы завтра было

на первой полосе. Редакция, диктовал он, прохаживаясь передо мной при-

храмывающей походкой, допустила «грубую политическую ошибку». У меня

внутри все оборвалось: это приговор. . «Вина лежит на корреспонденте…»

(называлось мое имя), в коллективе газеты этому «дана принципиальная

партийная оценка».

В редакции, когда я вернулся, друзья убеждали заместителя главного

редактора не торопиться с «опровержением», а дождаться Главного, может

быть, даже позвонить ему. Ответственный секретарь редакции Дмитрий Фе-

дорович Мамлеев, для меня просто Дима, затащил к себе в кабинет: «Ты зна-

ешь, мы тебя любим, но, пожалуйста, месяца три в газету не пиши. Не надо

раздражать Старую площадь».

На следующий день вернулся Толкунов, меня потребовали к нему.

Главный редактор попросил рассказать, что произошло.

Потом долго молчал. «Леня, – сказал он, наконец, – они не имели права

с вами так разговаривать».

Я вышел из кабинета.

Друзья утешали: «Конечно, старик, из печати придется уйти, но ты на

партийном учете в Иркутске, выгонять из партии будут там, но в глуши все

еще может обойтись строгим выговором. Поживешь пару-тройку лет в тайге.

Семью прокормишь, не пропадешь!»

Дня через два меня снова потребовали к Главному.

– Сегодня я был у Демичева. Никто вас больше не тронет. Ни в Москве,

ни в Иркутске. Cпокойно работайте.

Демичев – секретарь ЦК КПСС, кандидат в члены Политбюро.

Тому, кто знал политическую кухню, нетрудно было представить, чего

стоила и чем могла обернуться для главного редактора «Известий» защита

своего корреспондента, допустившего «грубую политическую ошибку», уже

приведенную Яковлевым в проекте справки к постановлению ЦК «О полити-

ческой ответственности журналистов».