Это было в писательском дачном поселке Красная Пахра под Москвой.

Поэт не мог спать, встал в четыре утра и в пять, по его словам, слушал радио

– «в первый раз попробовал этот час. Слушал до 6, курил, плакал, прихлебы-

вая чай» 15.

Примерно через год возглавляемый им журнал «Новый мир» будет раз-

громлен.

А два года спустя поэта похоронят на Новодевичьем кладбище в

Москве.

Перечитывая дневник, я и сейчас содрогаюсь, представляя, как этот

большой человек, классик русской литературы, воплощение ее совести и до-

стоинства, истинный патриот России, в первые ночи после вторжения войск

в Чехословакию долго не может уснуть – и плачет.

Интеллектуальный слой в российской глубинке был в большинстве

благонадежный, но и в нем встречались люди критического склада ума. Гео-

графию очагов внутреннего несогласия с чехословацкой политикой властей

я представил, когда при разборе своих бумаг обнаружил письмо Тамары

Дмитриевны Латаевой (1991 год) о драматических событиях на далеком Са-

халине, в педагогическом институте. «У нас был преподаватель кафедры

русского языка Виктор Александрович Коваленин. Человек талантливый

(зав. кафедрой его называла “лингвистом от Бога”), он владел многими язы-

ками, а славянскими, кажется, всеми. Читал чешские, словацкие, польские,

сербские газеты, которые тогда свободно продавались в киосках. В год

Пражской весны, учась в заочной аспирантуре в Москве, он возвращался в

Южно-Сахалинск с полным чемоданом переведенных им статей из чехосло-

вацких газет. И когда на одном “закрытом” собрании слушали очередное

письмо ЦК КПСС и все обязаны были одобрять, Коваленин стал зачитывать

фрагменты привезенных статей. Его вопросы – в чем чехи неправы – многих

повергали в смятение. “Мы этих материалов не знаем, они у нас не публико-

вались, и говорить о них не можем”, – отвечали ему.

Когда в Чехословакию ввели войска, Коваленина без конца вызывали в

КГБ, исключили из партии, изгнали из института. “У гнилого дерева, – гово-

рили ему, – бесполезно отрезать ветви, его нужно выкорчевать с корнем!”

Коваленина все же не посадили. Он устроился куда-то на завод, потом в ры-

боловецкую бригаду. . Гонениям подверглись также друг семьи Коваленина,

доцент кафедры литературы В.С.Агриколянский, заведующий кафедрой

М.В.Теплинский – цвет сахалинской интеллигенции».

Эта книга была сверстана, когда в Интернете я нашел роман чешского

писателя Й.Шкворецкого и адрес электронной почты переводчика: Ковале-

нин!. Не тот ли? Пару часов спустя мой компьютер высветил ответ на запрос:

«Да, я тот самый Коваленин…» В 1983 году Виктор Коваленин вернулся в ро-

дительский дом в Одессе. Последние почти 20 лет был школьным учителем,

теперь пенсионер. Похоронил жену, оба сына и их дети – в России, живет

один. «Парадокс судьбы в том, что я никогда не чувствовал себя “бунтовщи-

ком”, в моих действиях не было ничего, кроме юношеской наивности и мак-

симализма...»

Не знаю, уместно ли тут вспоминать историю вокруг моей книги «Пу-

тешествие по острову АЕ» о поездке с Ганзелкой и Зикмундом по Сибири. В

мае 1968 года книга получает премию Союза журналистов СССР, а пару

недель спустя советская печать открывает кампанию против деятелей

Пражской весны, в том числе против моих друзей, героев книги. И если я ре-

шаюсь об этом рассказать, то потому только, что случившееся в какой-то ме-

ре добавляет, надеюсь, штрих к нашим представлениям о психологии вре-

мени.

В те дни жалко было смотреть на Льва Николаевича Толкунова, главно-

го редактора «Известий». Честнейший, все понимающий человек, он был

бессилен противостоять указаниям Политбюро, не мог оставить редактор-

ский кабинет; лично ему и его семье было бы, возможно, спокойнее, но не

трем сотням журналистов, веривших ему, шедшим за ним. Когда спрашива-

ли, почему он все время улыбается, он отвечал: «Так мне легче».

Сгущались тучи над головами тех, кто не поддерживал ввод войск. В их

числе оказался Евтушенко; поэт участвовал в полуторамесячной экспедиции

«Известий» на карбасе «Микешкин» по Лене до Ледовитого океана (1967). Он

был тогда гоним, на него набрасывалась «партийная критика». П.Романов,

глава цензурного ведомства, напишет в ЦК КПСС, что поэт «создает впечат-

ление неустойчивости и зыбкости нашей жизни». А председатель КГБ

Ю.Андропов добавит, что стихи и поступки поэта «инспирируются нашими

идеологическими противниками». И хотя «Известия» в те времена тоже бы-

вали вынуждены печатать разносные статьи, за которые всем нам (я уверен,

и главному редактору) бывало стыдно, во многих случаях, в том числе за

включение в известинский экипаж Евтушенко, Лев Николаевич брал ответ-

ственность на себя.

В ту пору (вторая половина 1960-х) на молодых поэтов с особым рвени-

ем обрушивался комсомол. У комсомола не было врагов ненавистнее Беллы

Ахмадулиной, Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко. Я был обескура-

жен, когда в Иркутске комсомольский вожак с бранью обрушился на них.

Особенно досталось Евтушенко за «аморальное поведение» во время плава-

ния. Это уже было слишком! В пути (4500 километров) мы останавливались

в селениях, часто заброшенных, поэт читал стихи, люди провожали нас к бе-

регу. В иркутском обкоме партии я требовал, чтобы комсомольский секре-

тарь принес поэту публичные извинения. Но в обкоме знали, откуда дует ве-

тер – на улице стоял 1968-й год, идеологический пресс набирал силу.

В очередной приезд в Москву я написал для «Известий» передовицу

(так называлась редакционная установочная статья) на тему «Цена слова»; в

ряду других примеров назвал иркутский случай, когда с трибуны безо всяких

оснований задевают достоинство людей. Вскоре эта история переполошила

редакцию и причудливым образом оказалась связанной с чехословацкими

событиями.

Сразу за вторжением войск в ЦК партии начали готовить постановле-

ние «О политической ответственности журналистов». Выискивали, где толь-

ко можно, факты, способные убедить высшую власть в чрезвычайной акту-

альности документа. В верхах еще не забыли отказ известинца Бориса Орло-

ва приветствовать в газете ввод войск. Оказавшись в Праге в составе танко-

вой колонны пусть сомневающимся, как говорил он потом, но в пределах

марксистской идеологии, увидев, что происходит, Орлов пришел к мысли,

что об этом не знает руководство страны. Не может такого быть, чтобы зна-

ло и не остановило.

Потрясенным человеком, ни строчки не написав, он поднялся с фут-

больного поля на вертолете, долетел до Дрездена, оттуда на двухместном

самолете до Берлина, затем военно-транспортным долетел до Москвы, наде-

ясь открыть власти глаза. Поступок по тем временам неслыханный, чрева-

тый потерей работы, социального статуса и т.д. Случись такое в других ре-

дакциях, возник бы шумный политический скандал, и газетчик забыл бы о

своей профессии, как забыл Ян Петранек, и не он один. Главный редактор

Толкунов помог Борису тихо перейти в научный институт, отвел от него

удар.

Стала известной история другого известинца, Владлена Кривошеева,

корреспондента газеты в Праге. Он был в дружеских отношениях с Дубчеком,

конфликтовал с советским послом Червоненко; главному редактору прихо-

дилось улаживать отношения корреспондента с послом. Когда утром 21 ав-

густа журналист поднял штору и увидел под окном советский танк, он был

«психически раздавлен, в первый раз заболело сердце; чехи шли мимо, глядя