Леонид Брежнев и Густав Гусак в Крыму. Июль 1979

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. «Десятилетия пошли к

черту…»

Картинки времен «нормализации». «Я не готов иметь с этой пар-

тией что-либо общее, агой!» «Ясно, что больших путешествий у

меня не будет…» «Придется распрощаться с моим домом». Чьи

были кости в снегах Килиманджаро? Ганзелка в перестроечной

Москве. Две встречи с Дубчеком

Обидней всего чехам и словакам был не столько разгром Пражской вес-

ны, сколько торжествующая роль в этой истории одной из самых сильных

держав, близостью с которой гордились, на которую так надеялись, которой

подражали. Современники Второй мировой войны и поколения, шедшие за

ними, не знали такого горького разочарования, травмы для их историческо-

го сознания. Даже функционеры, причастные к приглашению войск, сотруд-

ничавшие с ними, были в замешательстве; приходило ощущение, что нации

больше не подняться.

У чехословацких властей, сломленных «московскими переговорами», ни

на что не оставалось сил, кроме как убеждать сограждан и друг друга в неиз-

бежности процесса, с которым надо смириться, как с единственной возмож-

ностью выживания. Заводы продолжали работать, выполняли советские за-

казы; люди ходили в театры, концертные залы, рестораны; в пивнушках

громче прежнего пели песни времен легионеров и Первой республики. На

встречаемых в городе советских военных никто не обращал внимания; про-

хожие всем своим видом давали им понять, что не стоит надеяться быть за-

меченными. Мы вас не знаем, не видим, для нас вы не существуете.

Крестьяне, как прежде, обрабатывали землю, ходили за скотом, делали

домашнее вино, и когда забивали кабана, за выставленными на улице стола-

ми собиралось полдеревни. На столы несли блюда с жирным супом, жареной

и вареной свининой, всевозможными колбасами, сардельками, голубцами.

Крепкий мясной дух уплывал далеко окрест, дурманя головы спрятанным в

лесах советским гарнизонам.

Интеллектуалы призывали народ не к отмщению, не к злобе, не к рез-

ким движениям, но к избавлению от взаимного недоверия и страха. А тре-

вожная атмосфера сгущалась. Смрковского, недавнего председателя парла-

мента, тяжело больного (рак бедренного сустава), вывезли с дачи в Хискове

в полицию близлежащего городка Бероун. «Расскажите о шпионских сведе-

ниях, которые ваша жена передавала австрийским гражданам в Праге, когда

вы возглавляли Национальное собрание». Смрковский не желал говорить в

таком тоне и потребовал отвезти домой. Машины не будет, сказали поли-

цейские, пока он не подпишет протокол. «В таком случае, – ответил Смрков-

ский, – я сяду на тротуаре перед дверьми, кто-нибудь наверняка меня узнает

и отвезет». 1

Из всех последствий советской оккупации это самое страшное: в стране

Яна Амоса Коменского дети отказываются верить своим учителям. Учителя

детям смешны, как клоуны, вынужденные говорить то, что их заставляют.

Страх за детей вынуждает родителей дома помалкивать или кривить душой.

Сознательное двоемыслие становится способом выживания. В Союзе мы к

этому привыкли, уже не замечаем, но я помню, как меня потрясло, когда моя

дочь, задав какой-то вопрос, посмотрела на меня умоляюще: «Папа, только

скажи не как надо, а как на самом деле».

Недавние пражские реформаторы, еще не отлученные от власти, ста-

раются не раздражать советское руководство; послушно передвигают друг

друга с места на место, но их запоздалое рвение вызывает у хозяев не дове-

рие, а усмешку. Москва ведет дело к тому, чтобы ее наместниками в Чехосло-

вакии стали надежные для нее люди, доказавшие готовность жить интере-

сами Кремля, физически находясь в Праге. Из прежней руководящей коман-

ды уверенными можно быть только в Василе Биляке и Алоисе Индре; оба го-

товые первые лица, но ни в одном слое населения, даже среди партийцев, у

них нет поддержки.

Биляк знает, что в Москве он более «свой» человек, нежели в Праге или

Братиславе. И рукопись своих воспоминаний «Этапы моей жизни» (745 стра-

ниц) член Президиума, секретарь ЦК КПЧ переправляет через советское по-

сольство в ЦК КПСС. Как следует из партийных документов, в рукописи «со-

держатся сугубо доверительные сведения, В.Биляк просил советского посла

направить ее на хранение в СССР и тем самым исключить возможность ис-

пользования материала «нежелательными лицами». Учитывая ценность ру-

кописи, полагали бы целесообразным перевести ее на русский язык за счет

средств партбюджета силами специально допущенных к такой работе пере-

водчиков. После возможного ознакомления с рукописью ограниченного кру-

га лиц считаем необходимым направить ее на хранение в архив ЦК КПСС». 2

Cоветским и чехословацким теоретикам ничего не остается, кроме как

убеждать массы, что новые проблемы народов Восточной Европы – след-

ствие Пражской весны; в их лексике понятие «суверенитет» трансформиру-

ется в «ограниченный суверенитет», хотя даже самые подкованные не зна-

ют, как это понимать, что из этого следует. Руководство по-прежнему на что-

то надеется; по словам Смрковского, нужно, конечно, выполнять обязатель-

ства перед союзниками, но дела своей страны должны решать сами граж-

дане, и если кто-то во власти передаст другим право устанавливать, как

народу жить, он распорядится тем, что ему не принадлежит.

При Гусаке, сменившем Дубчека в апреле 1969 года, к власти приходят

бойкие вчерашние неудачники. Никто не знает их заслуг, кроме единствен-

ной, перекрывающей все их недостатки: оккупацию они называют «братской

помощью». Ничего другого от них не требовалось. К ним переходят кабине-

ты изгнанных из партии предшественников, они продолжают чистку пар-

тийных рядов. Выкорчевывают первым делом тех, кого называли совестью

нации. Наконец-то Кремлю удается расправляться с реформаторами руками

самих чехов и словаков. Это их, прирученных властью, Иржи Ганзелка срав-

нивал с велосипедистами: вниз они давят ногами, а вверх горбатятся и сги-

бают спины.

Перед тем, как вызывать на партийный суд, с Иржи Ганзелкой десять

дней беседовали в кабинетах, но заставить подписать протокол не смогли.

Исключенного из партии, его потом допрашивали следователи госбезопас-

ности. Допрашивали люди другого поколения, иногда те самые молодые лю-

ди, которые узнавали мир по книгам Ганзелки и Зикмунда. «Но арестован-

ным на длительный срок я все-таки не был», – будет вспоминать Ганзелка с

облегчением 3.

В начале 1970 года из Готвальдова в Прагу вызвали Мирослава Зикмун-

да. «Я приехал в ЦК. За столом в приемной девушка лет двадцати. “Кто там?”

– спросил я, указывая на дверь, за которой работала комиссия. “Какой-то

Гофмейстер”, – отвечает юное создание. “Вы что, не знаете, кто это ?” – удив-

ляюсь я. Мне казалось, в стране нет человека, даже молодого, кто бы не слы-

шал имя Адольфа Гофмейстера, писателя и художника, старейшего члена

партии, одно время чехословацкого посла во Франции. Не успела она отве-

тить, как открылась дверь и появился Гофмейстер. На нем лица не было, у

виска набухли вены, видно было, как пульсирует кровь. “Ну что, Адя?” – я об-

нял его. “Выбросили! Теперь ты можешь обращаться ко мне “пан Гофмей-

стер…”» Через три года Адольф Гофмейстер умер.

В большом кабинете Зикмунд видит за столом четыре или пять чело-