Место в президиуме у Бояринова было в четвертом ряду, крайнее. Зрительного зала ему почти не было видно. Как ни пытался он между головами впередисидящих найти в зале Магду и Кораблинова — этого ему не удавалось. Раза два он даже пытался слегка привстать, но тут же, почувствовав неловкость и некрасивость этого жеста, в душе ругая себя за эту несолидность, садился и низко склонял голову. Теперь он даже жалел, что сел в президиум. Куда бы было проще и свободнее сидеть в первых рядах зрительного зала и видеть сцену, юбиляра и президиум, как на ладони. Как бы сама собой, непрошено, на ум пришла пословица: «Лучше быть первым в маленьком селе, чем последним в большом городе». Успокаивал себя только тем, что место у него крайнее и он в любое время, по ходу торжества, может выбрать удобный момент и, слегка пригнувшись, шмыгнуть за кулисы. Он ни на минуту не забывал, что после поздравления подшефного народного театра поздравлять юбиляршу должен он, Бояринов, и как великий сюрприз он преподнесет ей подарок, который должен, по его расчетам, по оригинальности своей и неожиданности превзойти все адреса и подарки. В исключительности своего подарка Бояринов был почти уверен, и чем больше он надеялся на эту исключительность, тем больше волновался. Давно он чувствовал за собой эту слабость: случалось, что если в кругу друзей в застолье ему предстояло говорить тост, то к нему он мысленно готовился заранее, стараясь, чтобы по остроумию, по глубине и оригинальности содержания он не походил на другие тосты, чтобы тост его резко отличался от всех предыдущих тостов и был не только замечен, но и высоко оценен. Но случалось и так, что после не вполне удачных выступлений на собраниях, где, по расчетам Бояринова, он, как ему казалось, должен всколыхнуть и повести за собой собрание, а этого в результате не получалось и речь провалилась, то он тайно страдал. Вот и теперь: мысль о том, как публика воспримет его подарок Лисогоровой и насколько удачно он найдет для этого нужные слова, жгла его все сильнее и сильнее. Наступали минуты, когда он даже пугался: «А что если замах я сочинил рублевый, а удар получится копеечный?» Но тут же успокаивал себя: «Не может быть!.. Почти каждый второй в зале читал очерк Лисогоровой. Он был перепечатан в «Советской культуре», его знает вся театральная Москва, да и не только театральная и не только Москва. Боюсь одного: не слишком ли я осерьезнил текст своей речи, не впаду ли в слащавый мелодраматизм, когда буду делать подношение актрисе?..»
А когда Бояринов увидел, как платком стирал со лба градины пота рабочий с подшефного завода, который, слегка пригнувшись, держал на ладони бумажку с текстом своей речи и, не замечая окружающих, беззвучно шевелил губами, то на душе у него совсем отлегло. «Моя речь потечет без бумажки. Она до последней буковки врубилась в память. Актеры это умеют. Главное произнести ее нужно с душой, без театральной бравады и надрыва».
Вечер открыл народный артист Воронов. Его знали все, кто сидел в зале и в президиуме. За последние тридцать с лишним лет ему столько раз приходилось открывать всевозможные собрания и вечера, заседания и совещания, что к этому делу он относился спокойно, с привычной манерой вначале дождаться полной тишины зала, а потом начинать свою речь. Не изменил он своему правилу и на этот раз. Пододвинув поближе к себе микрофон и щелчками постучав по нему, чтобы убедиться в его исправности, Воронов начал неторопливо, спокойно, делая паузы на таких местах, где они, по его расчетам, работали с особой впечатляющей силой. Вначале он объявил порядок вечера, который пройдет в двух отделениях: официальная часть с небольшим докладом, после чего будут зачитаны поздравительные телеграммы и адреса от общественных организаций и личные поздравления; во втором отделении будут показаны фрагменты из спектаклей, в которых примет участие юбилярша.
Воронов сделал продолжительную актерскую паузу, словно собираясь с мыслями. Потом начал тихо, проникновенно. Ничего не забыл он в своей речи: ни того, какой вклад в историю советского театра сделала известная в стране актриса, ни тех общественных и государственных заслуг, которых была удостоена Лисогорова. Были перечислены заглавные роли в спектаклях русской и зарубежной классики, в которых Татьяна Сергеевна создала незабываемые образы, отметил докладчик и то, с какой энергией и отдачей сил вот уже третий десяток лет работает Лисогорова во Всесоюзном Театральном Обществе и в Комитете Советских женщин; к месту и весьма скромно были упомянуты и государственные премии, которых была удостоена Лисогорова.
Свой доклад Воронов закончил неожиданно пролитым светом воспоминаний юных лет Тани Лисогоровой-Петровой, которая в театр пришла не актрисой, а семнадцатилетней девочкой-абитуриенткой.
— И пришла не с парадного входа, а в горьких слезах, чтобы расстаться со своей святой девичьей драгоценностью — косой. Уж так сложились обстоятельства, о которых, как мне кажется, все мы читали в нашем недавно вышедшем альманахе и в газете «Советская культура». К великому сожалению, как мне стало известно, попытки найти в океане театрального реквизита эту косу — не увенчались успехом. — Воронов обвел взглядом первые ряды зрительного зала. — Но судьба умеет не только огорчать, но и радовать. И не только радовать, но и венчать лавровым венком славы и признания. Так вышло и у студентки ГИТИСа Татьяны Петровой-Лисогоровой. Второй раз в своей жизни она перешагнула порог служебного входа в наш театр уже актрисой. Молодой, талантливой, многообещающей актрисой!.. Все остальное, дорогие друзья, протекало на наших глазах. Годы восхождения Татьяны Сергеевны по крутой и тернистой лестнице творчества вплелись в летопись нашего театра. Так пожелаем же Татьяне Сергеевне вечной молодости, личного счастья и творческой неуспокоенности! Все остальное — дело ее таланта, ее светлой души, которые она отдает искусству и народу.
Что-что, а упоминания о косе Бояринов никак не ожидал. Да еще во вступительном слове. Уж теперь-то он был почти уверен, что его сюрприз сработает с двойной силой: интрига сама собой была сделана Вороновым, и заметно возбудила зал.
После речи Воронова началось вручение адресов и подарков. Первый десяток адресов: от двух Министерств культуры — СССР и РСФСР — от Главного Управления культуры Мосгорисполкома, от дирекции, партбюро и месткома своего театра, от ВТО, от Комитета Советских женщин, от московских театров… представители этих учреждений культуры читали за трибуной, а потом подходили к юбилярше, вручали ей, крепко пожимая руку. На это ушел почти час. В каждом адресе перечислялись заслуги Лисогоровой перед советским театральным искусством, говорилось о ее светлом и глубоком таланте, о большой общественной работе, которую она ведет три последних десятилетия… Повторения начали утомлять гостей, в зале стали перешептываться, вертеть головами, несколько человек в задних рядах, бесшумно ступая по ковровой дорожке, пригнувшись, покинули зал.
Видя, что официальный церемониал чествования может затянуться на несколько часов, Воронов предложил последующие адреса вручать юбилярше без их прочтения. Сказал он это с мягкой, подкупающей улыбкой, и всем стало ясно, что председатель вечера наконец-то нашел выход из положения.
Папки на столе перед Лисогоровой на глазах президиума и зала выросли в две высокие стопы. Каждый, кто выходил на сцену с адресом и, сказав слова поздравления, вручал его юбилярше и, сопровождаемый вялыми аплодисментами, вновь возвращался в зал.
Горячо встретил зал рабочего подшефного завода, который, нарушив условленный председателем порядок поздравлений, не стал вручать Лисогоровой адрес бессловесно, а вышел за трибуну и, дождавшись тишины в зале, заговорил прокуренным баском:
— Дорогие товарищи! Коллектив народного театра нашего известного на весь мир завода поручил мне поздравить дорогого юбиляра Татьяну Сергеевну. Я принял это как большую честь. При этом мне было наказано обязательно прочитать слова нашего адреса. А поэтому с вашего разрешения позвольте мне выполнить наказ рабочих нашего завода, которые днями стоят у станков, а вечером, как в храм, идут во Дворец культуры и отдают волнение своих сердец великому искусству, за служение которому нам не платят денег, но которое щедро одаривает нас чистотой помыслов и благородным дерзновением душ. — Рабочий повернулся к президиуму, остановил взгляд на юбилярше. Надев очки, он начал читать адрес:
