— Сергей Константинович, еще жива… Я еще не памятник!.. Зачем же к ногам?.. — весело улыбаясь, громко, так, чтоб слышали стоявшие поблизости, проговорила Татьяна Сергеевна вслед удаляющемуся драматургу.

Аржанов остановился на нижней ступени лестницы и, сделав паузу, ответил так, чтоб его слышала не только Лисогорова.

— Вы выше и больше, чем памятник, Татьяна Сергеевна!.. — Поклонившись, он тихо повернулся и осторожно стал подниматься по лестнице.

Приход Елены Деомидовны Волжанской и Кораблинова вызвал оживление в холле. Завидев их, Татьяна Сергеевна на минуту забыла о том, что ей нужно держаться если не торжественно, то, по крайней мере, не суетиться, не отвечать на поздравления банальными комплиментами, а принимать все достойно, сдержанно и радостно-весело. С Кораблиновым, державшим в своих больших руках маленький букетик полевых ромашек, она расцеловалась трижды, как с любимым родным братом, которого она не видела много лет. Целуясь с Волжанской, она совершенно забыла о своем возрасте и, зная, что та плохо слышит, почти выкрикнула слова восторга и искренней радости:

— Леночка!.. Да ты по-прежнему, как озерная тростиночка!.. Передай секрет, как тебе это удается?

Волжанская пунцово вспыхнула, кокетливо склонила на бок голову и, слегка подавшись вперед, сложила на груди ладони так, словно готовилась поведать великую тайну.

— Секрет, миленькая, прост. Мой дневной рацион, как у Репина в Куокколе, — только растительная пища! В своем королевском дворце я добилась, что для меня готовят только овощные блюда. У нас повар — легендарная личность! В сорок первом году он готовил обеды Буденному, когда тот командовал Резервным фронтом, а в сорок пятом был поваром в сто пятидесятой дивизии, что штурмом брала Рейхстаг. Наш повар кормил из общего солдатского котла сержанта Егорова и Кантария, которые второго мая водрузили знамя Победы над Рейхстагом! Вот тебе и весь секрет, голубушка! — Волжанская поправила локон своих реденьких волос и, улыбнувшись все еще по-молодому ослепительной улыбкой, звонко чмокнула Лисогорову в щеку. — Ну, я пойду! Боюсь, чтобы бородатые акселераты в джинсах не заняли мое место. Ищи меня в третьем ряду.

Принимая из рук Кораблинова ромашки, Татьяна Сергеевна вдруг опечалилась в лице. Что-то, как показалось Бояринову, эти цветы напомнили ей. И он не ошибся.

— Николай Самсонович, вы все еще не забыли нашу ромашковую поляну и старую мельницу? — спросила Лисогорова и поднесла цветы к лицу.

— Я все помню, Татьяна Сергеевна!.. Такое не забывается.

— Ходят слухи, что вы замахнулись на «Короля Лира»?

— Не только замахнулся. Я пошел на него открытым штурмом.

— И с кем же?

— С Правоторовым и его студентами.

— Ну и как — получается?

— Цыплят будем считать осенью, если они, конечно, выведутся и их не перетаскает воронье.

— Ну, что ж, желаю вам успеха… Попутного ветра в ваши паруса!.. — Татьяна Сергеевна послала Кораблинову нежную улыбку и, поклонившись, взглядом дала ему знать, что у нее, к сожалению, больше нет времени для продолжения дружеского разговора: к ней подошла старенькая, сухонькая актриса из Ленинграда и, дожидаясь, когда юбилярша закончит разговор с Кораблиновым, изо всех сил старалась удержать на своем лице счастливую радостную улыбку, нервно перекладывая цветы из одной руки в другую.

Улучив момент, Бояринов догнал Кораблинова, когда тот уже поднялся на второй этаж, где по коридорам парами и стайками прогуливались гости в ожидании начала вечера. У блеклых картин, развешанных на стенах, кое-где стояли люди.

— Ну как?.. Идут дела? — слегка запыхавшись, спросил Бояринов.

— Идут, Леон… Да еще как идут! — Кораблинов настороженно огляделся по сторонам и незаметно для других трижды сплюнул через левое плечо. — Правоторов зажегся. Даже отказался ставить на «Мосфильме» какую-то трех серийную одиссею, которая сулила ему большие гонорары.

— А как его студенты?

— Пламенеют!.. И какие, Леон, талантливые!.. Работают, как одержимые. Да и я сон потерял. Сейчас пока репетируем три раза в неделю, ты можешь себе представить Правоторова: сидит в кресле, как скрученная пружина гигантской силы. Проговаривает каждую реплику, проигрывает все мизансцены. Бывают дни, когда забывает об обеде. Почему ты улыбаешься, Леон? Тебе смешно?

— Ни капли. Уверен только в одном: уж если зажглись Кораблинов и Правоторов, то пожар будет великий.

— Спасибо, Леон… Спасибо, друг мой. Я давно, еще на Балканах, знал, что ты всегда рядом со мной. Ну, я пошел.

Увидев Магду перед картиной, на которой неряшливыми тусклыми мазками был изображен осенний листопад в березовой роще, он подошел к ней. Лицо ее было сосредоточенным, напряженным. Она вспыхнула, но почему-то не улыбнулась.

— Ты что такая?

— А ты что такой? — вопросом на вопрос ответила Магда.

— Какой?

— Посмотри на себя в зеркало, твои щеки бледны, как известка.

— Мне-то предстоит выступление, а ты?

— Мне тоже предстоит выступление: твоими устами, твоими нервами.

После этих слов Бояринов особенно остро почувствовал, что Магда волнуется за него больше, чем он сам.

— А я, представь себе, ни капельки не волнуюсь, — солгал Бояринов, чтобы снять с Магды напряжение, в котором она пребывает.

— Не верю!.. Ты слишком тщеславный, чтобы не волноваться. И это, может быть, хорошо. Такого я тебя знаю и такого я тебя люблю. Ступай. Только на банкете ты обязательно познакомь меня с Татьяной Сергеевной. Я давно ее поклонница.

— Я это сделаю обязательно. О тебе, вернее, о нас с тобой, я ей уже говорил. И она очень хочет с тобой познакомиться.

— Ступай, милый. Я буду за тебя молиться.

Небольшой зал был заполнен до отказа уже после первого звонка. Кое-кто стоял в проходах, некоторые из завсегдатаев ЦДРИ усаживались на подставленных стульях, принесенных из кабинета директора и администратора.

А когда после третьего звонка на сцену потянулась цепочка тех, кому предстояло занять место в президиуме (а в голове этой празднично одетой цепочки важно и неторопливо шествовала юбилярша), зал разразился нарастающими аплодисментами. Аплодировали до тех пор, пока президиум не занял свои места. В центре длинного стола, покрытого вишневой бархатной скатертью и заставленного букетами роз, сидела Лисогорова. Рядом с ней, по левую сторону, сидел заместитель министра. По правую сторону юбилярши сидел председатель правления ВТО, артистическая слава которого корнями своими уходила еще в далекие довоенные годы.

В первом ряду президиума восседали одни только народные артисты, чьи имена широко известны советскому зрителю. Седые, осанистые, в незримых нимбах прочной и надежной славы. Почти каждому из них уже перевалило за семьдесят. На груди у каждого из них сверкали по две, а то и по три медали Государственных премий. У трех человек рядом с лауреатскими знаками блестели золотые звезды Героев Социалистического Труда. Две лауреатские медали высверкивали и на груди юбилярши. У одного лишь заместителя министра на лацканах его черного, как крыло ворона, пиджака, не поблескивало ни наград, ни знаков. Однако, эта разница не мешала ему и здесь, среди людей именитых и заслуженных, чувствовать себя свободно, по-хозяйски независимо, расковано. Очевидно, сказывалась с годами выработанная привычка: если рядом нет старшего начальника, чья власть стоит над его властью, значит здесь его власть — высшая.

Во втором ряду сидели люди рангом пониже: режиссеры столичных и двух ленинградских театров, начальники из республиканских и московских управлений культуры, народные артисты республики, три драматурга, главный редактор журнала «Театр», известный театральный критик Леонов, главный режиссер народного театра завода, над которым много лет шефствует Лисогорова.

Третий и четвертый ряды президиума занимала публика смешанная: московские и ленинградские артисты (менее именитые, чем те, что сидели в первом ряду), парторг и председатель местного комитета театра, рабочий подшефного завода, которому предстояло читать адрес и вручать юбилярше подарок, режиссеры с «Мосфильма» и «Ленфильма», ректор ГИТИСа, а также несколько человек, которых Бояринов видел впервые.