Это было не единственным теоретическим основанием. Суперсимметричные частицы не участвуют ни в электромагнитном, ни в сильном ядерном взаимодействии, но они взаимодействуют гравитационно. Как темная материя.

– Кроме того, нет никаких оснований надеяться, что экспериментаторы смогут обнаружить суперсимметричные частицы, – продолжал отец. – Для этого могут потребоваться значительно бо́льшие энергии, чем есть в их распоряжении в обозримом будущем.

– Ладно, – сказала я. – Давай предположим, что есть суперсимметрия, и вычеркнем спин.

– И что же осталось?

От волнения я стиснула зубы, взяла салфетку и зачитала торжественно, будто это была Геттисбергская речь, а ожиревшие посетители блинной в тренировочных костюмах были храбрыми воинами Союзной Армии:

– «Потенциальные ингредиенты окончательной реальности».

– Еще кофе?

Отец засмеялся, и мы оба кивнули официантке. Когда наши чашки были снова полны ароматного кофе, я начала читать второй раз:

– «Потенциальные ингредиенты окончательной реальности»: пространство-время, размерность, частицы/поля/вакуум, струны, Вселенная, мультивселенная и скорость света.

– Ты знаешь, я подозреваю, ничто из перечисленного в действительности не является инвариантом, – сказал мне отец с улыбкой.

– То есть ничто не реально?

– Точно. Только ничто могло бы быть реально. Если все в конечном счете – ничто (и правда, так и должно быть!) и мы определяем окончательную реальность как нечто инвариантное, то единственным инвариантом и должно быть ничто. И это понятно: ничто – это самая симметричная вещь, которую мы знаем.

– Но у нас много инвариантов в списке. Неужели все они ничто?

– А ты посмотри, сколь многое из того, что физики когда-то считали инвариантным, уже вычеркнуто. Борн говорил, что таково развитие физики. Я сомневаюсь, что оно уже достигло конца.

– Но если все в конечном счете – ничто, тогда каждый из оставшихся ингредиентов в этом списке должен оказаться зависимым от наблюдателя.

– Да. Должен.

Я улыбнулась, заинтригованная:

– Ну что ж, посмотрим!

Мне хотелось записать свои мысли об инвариантности, симметрии и реальности, и я в поисках ручки выдвинула ящик письменного стола в своей детской спальне. Мой взгляд упал на синюю папку, торчащую из-под кипы бумаг. Я вытащила ее и, усевшись на кровать, открыла.

Я усмехнулась. Это было стихотворение, которое отец написал мне по случаю окончания школы много лет назад. Я всегда думала, что это что-то слащавое. Но когда я прочла его сейчас, меня наконец осенило, что он сделал, чтобы написать это. Дело не только в том, что он обратил внимание на книги, которые я читала, и близкие мне идеи.

Это означало, что он прочел слова. Он заметил, какие из книг имели для меня самое большое значение, и он – в его чрезвычайно ограниченное свободное время в промежутках между спасением жизней, маркированием сосков и разгадкой секретов Вселенной – читал их, причем так, что смог написать мне стихотворение, которое я бы услышала, стихотворение, чтобы отправить меня в Нью-Йорк, чтобы отправить меня в мир. Только это был не просто мир, и даже не просто его мир. Это был мой мир. Словно мой мир был. Словно было мое слово.

Я закрыла папку и осторожно положила ее обратно в стол. Накатила щемящая грусть. Как ностальгия, противоречащая факту. Будто мир все еще огромен и по-прежнему пуст. Будто я все еще жду, все еще жду.

Несколько дней спустя я села на самолет, направлявшийся обратно в Лондон. Сколько бы я ни путешествовала, я никак не могла заставить себя не волноваться в полете. На взлете – больше всего. Я заставила себя дышать глубоко, пока самолет выезжал на взлетно-посадочную полосу. «Физика работает, физика работает», – твердила я свои стандартные мантры. Внезапно мне вспомнилась девушка из моей группы по философии. Самолеты летают только потому, что мы все соглашаемся, что они умеют это делать. Я закатила глаза в раздражении. Самолет набирал скорость, разгоняясь по взлетно-посадочной полосе. В нескольких рядах позади меня начал плакать ребенок. Салон завибрировал. В багажном отделении над головой что-то заскрипело. Затем колеса оторвались от земли, самолет подрагивал. Мы взлетели. Я согласна, что самолеты могут летать, я согласна, что самолеты могут летать, повторяла я про себя. Тревога побеждает реализм. Постмодернистский Паскаль.

Вскоре мы уже плавно летели над облаками. Я разжала кулаки и вновь убедилась в правильности моей философии. На высоте тридцать тысяч футов над Атлантическим океаном, в состоянии покоя относительно того полного мужчины, через кресло от меня, в самолете, летящем со скоростью пятьсот миль в час, мое движение относительно медленно вращающейся внизу планеты не быстро, и я могу подумать о своей миссии познания Вселенной. Найди инварианты, и ты найдешь реальность. Я вытащила из кармана скомканную салфетку и уставилась на горстку позиций, которые выжили в первом раунде отсева, – оставшиеся кандидаты в ингредиенты окончательной реальности. Пространство-время. Размерность. Частицы/поля/вакуум. Струны. Вселенная. Мультивселенная. Скорость света. Все они были достойны внимания, и я почувствовала новый прилив энтузиазма – теперь у нас надежный план. Стратегия.

По-прежнему я не могла избавиться от мысли, что, окажись любой из этих ингредиентов инвариантом, это бы меня разочаровало. Реальность имеет десять измерений и состоит из крошечных струн – это, должно быть, правильное заключение, но я была уверена, что оно не удовлетворило бы меня. По правде говоря, любая онтология выглядела бы неуклюжей и произвольной. Реальность по форме напоминает тромбон и сделана из маленьких печенюшек. Я задумалась над фразой Уилера: «[Подозреваю], что, проникая все глубже и глубже в структуру физики, мы никогда не сможем достичь конца, обнаружив, что она завершается на каком-то N-ом уровне. …на каком-то мельчайшем объекте, на каком-то исходном поле». Казалось, он верил, что единственной конечной реальностью был сам наблюдатель. Тогда, если мы посмотрим достаточно внимательно на Вселенную, мы увидим себя, смотрящими в ответ на нас. Но кто были эти наблюдатели – крекеры в форме золотых рыбок или что-то менее произвольное? Я постоянно задаю себе все тот же старый вопрос: откуда берутся эти наблюдатели? Вселенная представляет собой самонастраивающийся контур. Мне действительно нужно выяснить, что, черт возьми, это значит.

Мой отец, между тем, казалось, был убежден, что инвариантом не будет ничто. То есть ничто и будет инвариантом. Второе выглядит получше. Ничто, и спрашивать не о чем. К чему вопрос «откуда оно взялось?» Ничто не появляется откуда-то. На то оно и ничто. Оно не нуждается в объяснении. В то же время почти невозможно представить, как вся эта безумная Вселенная, страдающий ожирением пассажир и упаковки Ксанакса, пресс-пассы и шляпы-панамы, океаны и крысы, стихи и блины… как это все может быть просто ничем?

Возвратившись на твердую землю, в мою крошечную квартирку, я достала крошечную бутылочку содовой из моего крошечного холодильника и села за компьютер, чтобы проверить мою электронную почту. В почтовом ящике я нашла письмо из New Scientist.