В литературе уже неоднократно отмечалось и то, что обстоятельства казни волхвов (они после казни были не погребены в земле, а повешены на дубе) также перекликаются с древней поволжской финно-угорской обрядностью. С медвежьим культом, возможно, связывается последний эпизод рассказа, где говорится о съедении повешенных на дубе волхвов медведем. Ведь волхвы были из Ярославля. Предшественником же Ярославля являлось селище Медвежий Угол. Его жители в свое время выпустили на князя Ярослава священного «лютого зверя» — медведя, которого князь убил, после чего привел в покорность и жителей. Об этом рассказывается в очень интересном, хотя и позднем источнике — «Сказании о построении города Ярославля». Содержание «Сказания», как показал Н. Н. Воронин, теснейшим образом связывается с бурными событиями, происходившими в XI в. в Северо-Восточной Руси.[152]

Картина селища Медвежий Угол, обитатели которого «человецы поганые веры», поклоняющиеся идолу, «мнози и грабления и кровопролития верным твориша, в делании же смысленна прилепляхуся, егда на зверя или лов рыб исходиша, держаша же сии люди и мнозии скотии и сими себя насыщаху», является единственной литературной зарисовкой нерусского, вероятно мерянского, поселения на окраинах Северо-Восточной Руси XI в.

Интересно, что в предании, повествующем о Чудском конце в Ростове, стоящий там каменный идол, как и идол из «Сказания о построении города Ярославля», называется Велесом — скотьим богом. Это нельзя не связать со скотоводческим по преимуществу хозяйством поволжских финно-угров, речь о чем уже шла выше.

Все сказанное свидетельствует о том, что историки, которые во что бы то ни стало хотели представить события 1071 г. в качестве восстания русских смердов, допускают ошибку. В XI в. на Северо-Востоке было смешанное население, находящееся в процессе консолидации в народность. Колоритный эпизод, помещенный в летописи под 1071 г., бесспорно связан с финно-угорскими элементами. Но их судьба была уже тесно переплетена с судьбами всей Руси, и восстание 1071 г. в Ростовской земле являлось одним из звеньев того движения смердов и городской бедноты, которое охватило тогда многие области Руси — и старые, коренные, и для того времени новые.

Другой древнерусской областью, среди населения которой имелись значительные финно-угорские включения, был Северо-Запад— Новгородская и Псковская земли.

«Начальная летопись» упоминает здесь чудь и нарову (нерому). Чудью на Северо-Запада называли прежде всего древних эстов, но нередко и другие финно-угорские группировки, в том числе северо-восточные (чудь заволочская). Название «нарова» встречается в летописи только один раз, в самом начале, при перечислении «языцей, иже дань дают Руси». Н. П. Барсов полагал, что нарова принадлежала к группе балтийских племен.[153] Автор последних исследований, посвященных «Повести временных лет», — Д. С. Лихачев, назвал нарову племенем неясным.[154] Вероятнее всего, как думал еще А. М. Шегрен, этноним «нарова» связывается с названием р. Нарвы (Наровы). Если это так, то нарова, обитавшая по этой реке, могла быть только финно-угорским племенем, родственным своим западным и восточным: соседям — эстам или води.

В местностях, лежащих северо-западнее Новгорода, жила водь, поселения которой были рассеяны между юго-восточным побережьем Финского залива и озерами Ильмень и Чудским, по pp. Луге и Плюссе. В «Повести временных лет» имя води не названо ни разу, хотя она несомненно входила в число «исконных» русских данников. Еще Ольга установила на земле води — «по Лузи» (Луге) — оброки и дани. Водь была тесно связана с Новгородом. В уставе Ярослава о мостах упоминается Вотская сотня, — как полагают, организация новгородского купечества, торгующего в Вотской земле. Это — первое упоминание о води в письменных источниках.

В более поздних источниках новгородского происхождения имя води, или вожан, как ее обычно называли, встречается много раз. В свое время к этим данным обращались А. М. Шегрен и П. И. Кеппен. В 1940 г. была опубликована работа С. С. Гадзяцкого, являющаяся наиболее полной сводкой исторических данных о води и попыткой нарисовать ее историю в рамках Новгородской. Руси.[155]

Из исторических данных следует, что обитатели Вотской земли — вожане составляли значительную часть населения Новгородской земли. Они являлись активными участниками и нередко основными жертвами многих происходивших здесь военных событий. Имеются сведения, что вожане жестоко пострадали от неурожая 1215 г., вызванного заморозками. Очевидно, земледелие была основной отраслью их хозяйства.

В XI–XIII вв. водь сохраняла, по-видимому, значительную автономию, во всяком случае в местах, где не было русскога населения. Более того, однажды водь выступала против Новгорода. Это было в 1069 г., когда полоцкий князь Всеслав сделал, попытку овладеть Новгородом, но был разбит. Тогда «велика бяше сеча вожанам и паде их бещисльное число». Никакой «своей» води у Всеслава не было. Она могла оказаться его союзником лишь в результате какого-либо договора, что свидетельствует о самоуправлении води и о том, что она стремилась освободиться от новгородской зависимости. Позднее, в XII–XIII вв., водь уже не выступала против Новгорода, а, напротив, искала у него защиты от нападений немцев и шведов. Но и здесь, как видно из кратких летописных известий и зарубежных хроник, водь еще сохраняла свою автономию. В Новгородском государстве на Вотской земле, там где имелись сплошные поселения води, не было русского феодального землевладения вплоть до XIV в.

В XIV–XV вв. положение изменилось. Когда новгородские владения в XV в. были разделены на пятины, одна из них получила название Вотской. Но эта пятина отнюдь не была населена только или преимущественно водью. В ее пределы входили обширные северные земли, населенные ижорой и карелой. Вотская пятина начиналась непосредственно у северо-западных окраин Новгорода, где на большом пространстве жило русское население. Наряду с этим поселения води оказались и в соседней Шелонской пятине, а также на Чудском озере, в пределах псковских владений. Таким образом, границы Вотской пятины не имели ничего общего с границами поселений води. Ее автономия к этому времени, очевидно, прекратила свое существование. На земле води воцарилась новгородская администрация.

Ближайшим соседом води, также не названным в «Начальной летописи», являлась ижора, жившая по р. Неве и ее притоке — р. Ижоре. Как и водь, она сыграла в истории средневекового Новгорода очень большую роль, долго сохраняла самостоятельность, управлялась своими князьями или старейшинами. Известно, что благодаря ижоре и ее князю Пельгусию, держащему стражу на р. Неве, Александр Невский сумел обеспечить внезапность во время нападения новгородцев на шведское войско в 1240 г. Истории ижоры посвящена вторая часть упомянутой выше работы С. С. Гадзяцкого.

По мнению исследователей, ижора представляла собой одну из южных карельских группировок. Ижорский язык, сохранившийся до начала нашего века, был ближе к карельскому, чем к водскому. Д. В. Бубрих, крупнейший специалист в области прибалтийско-финских языков, который также рассматривал ижору в качестве одного из южных карельских племен, полагал, что ее переселение на Неву и в северо-западные пределы Вотской земли произошло в IX–X вв.[156] Этот вопрос нельзя считать, однако, окончательно решенным.

Что касается причин значительной «этнической прочности» и политической самостоятельности води и ижоры по сравнению с мерей, муромой или весью, то они объясняются, на мой взгляд, двумя обстоятельствами. Во-первых, сравнительно высоким уровнем социально-экономического развития води и ижоры, приближающимся к уровню эстов. И, во-вторых, местоположением этих группировок на границах Новгорода с агрессивными соседями. Новгород был заинтересован, чтобы водь и ижора были сильными и сплоченными, способными держать стражу на Финском заливе и р. Неве для охраны от немцев и шведов. Те и другие хотели прибрать водь и ижору к своим рукам, чему сопутствовали попытки христианизации этих группировок. Новгородцы таких попыток в XI–XIII вв. не делали. Им были важны водь и ижора как верные союзники. Поэтому они избегали каких-либо действий, которые могли бы вызвать конфликты. В этом отношении судьба води и ижоры существенно отличалась от судьбы поволжской мери, отношение к которой было совсем иным.