31/I. Ад для нас всех усиливается. Это-таки да — ад!
А мне советуют найти какой-либо «созидательный труд». А созид<ательным> трудом советчики именуют легкую работенку (болтологию какую-нибудь), могущую принести побольше жратвы. Но так «невозвышенно» выражаться нельзя. Созид<ательный> труд, т. е. родина «Красной Шапочки». (Я лично, пожалуй, выберу изыскания по части «Синей Бороды» и «Кота в сапогах» и вытекающий отсюда познават<ельный> матер<иал>.)
Должна, видимо, преобладать лит<ерату>-ра запис<ных> книжек и кратких обрывочных мыслей («Опавшие листья» или, вернее, «Бомбы в папильотках»[150].
Пастернак в «башне из слон<овой> кости». Можно его уважать за это. «Четыре стены, избегает общения с людьми…»[151]
А с кем общаться? С Анток., Ошанин., Сурк., Панф.[152]
Неужели и погибнуть придется в таком вот кругу идиотов? Пир во время чумы с водкой, селедкой и тухлыми огурцами.
Брамин будет мирно посматривать: кто — кого. Кое-какие плоды и ему достанутся, каков бы ни был результат.
Сам-Пью-Чай живет слишком скудно и тесно. Семейство большое на пяти метрах жил<ой> площади. При любых условиях ему плохо будет. В лучшем случае в головешку превратится.
Дуська. Много простору. Кой-кто в Дуськином семействе уцелеет. Но какая судьба в дальнейшем постигнет это семейство, неизвестно.
Джеки, Джоны, Францы и Анри… конечно, сильно пострадают, но на их стороне механическое, материальное и, пожалуй, АБ[153] преимущество. Полукольцо отпадет в два счета, оно мечтает, жаждет отпасть, что вполне натурально.
Две первые и самые страшные буквы алфавита А и Б. Следует их аннулировать.
Ни с того ни с сего внезапное нервное беспокойство. Оно, пожалуй, есть от чего. Постигнет крах все мои сомнительные убогие начинания… Куда деваться? Что делать? А крах по нынешним временам более возможен, чем не крах.
В том-то и дело, что может быть. То-то и ужасно, что может быть. Только людей нет, владеющих искусством обольщения духовного и физического.
Сверхослепительный зеленый свет, опасный для зрения даже на расстоянии нескольких километров. Температура в центре ослепляющего шара гораздо выше, чем на Солнце. Продолжительное отравление радиоактивностью воды, воздуха, растительности на большом расстоянии… И от этого рекомендуют спасаться… белыми одеяниями и марлевой маской, пропитанной… содовым раствором, как будто. Легко и просто. О чем же беспокоиться? О, идиоты!
«При госуд<арственной> собственности (социалист<ической>) появляется эксплуатация рабочих, как при капитализме» (Лукач или Локач, югослав).
Какое крушение! Небывалое еще в истории человечества крушение.
Кардель[154] дает правильный анализ событий, но панацея от бедствий — югославский соц<иализ>м — производит комичное впечатление. Всяк кулик свое болото хвалит.
Наши спорят. От Матфея Святого Евангелия чтение. Одно совершенно очевидно. Формула «Мы ничего не можем потерять, кроме цепей, а приобрести можем весь мир» — превратилась (переродилась) в формулу «Мы ничего не можем потерять, кроме цепей, а приобрести можем новые цепи, более тяжелые и крепкие».
Или соц<иализ>м вообще построить нельзя, или он нечто совершенно противоположное тому, о чем мечталось усталым, замученным, бесправным людям. «2 часа физической работы. Остальное время наукам, искусствам и жизненн<ым> наслаждениям. Расцвет личности. Полное отмирание государства и отсутствие всяческого принуждения». Вздор! До того момента, пока «отомрет» государство, все превратятся в такие четвероногие бессловесности, что ни в каком расцвете личности, ни в каких искусствах и наслаждениях никакой нужды не будет, что и намеревалась доказать мировая история.
4/II-57 г. Какая гениальная, потрясающая, глубоко человеческая исповедь «С того берега». Недаром и Достоевский, и Толстой так ценили Герцена. И Розанов со своей густообывательской, бытолюбивой, чревной критикой Герцена не прав. Розанов — великий мастер великой науки: как просидеть на крылечке всю жизнь, поплевывая на всяческие соц<иальные> проблемы.
Но… с 1917 и до 1919 г. и Розанов не смог и не сумел сидеть и поплевывать. Он буквально побирался и писал «Апокалипсис нашего времени». То-то вот и есть. Социальное само в нужный момент схватит за горло и проникнет своими метастазами в печенки и в селезенки. «Политика — вот современный рок».
Разговариваешь в отдельности с «простыми честными людьми» — почти каждый обнаруживает ум, довольно тонкое понимание вещей, протест против насилия и нелепостей… Почему же в управляющие точки (снизу доверху) пробираются тупицы, Пришибеевы, Угрюм-Бурчеевы, холопы? Вина в глубочайшем отвращении нашем к государству, воспитанная в нас всей нашей историч<еской> жизнью, или… вина системы?
«Без своей собств<енной> партии раб<очий> класс не может осуществить управл<ение> государством и стр<оительст>во соц<иализ>ма». Прекрасно. Допустим, что это так. Не учтен один моментик. Сама-то партия рабочая, управляющая именем рабочих и от имени рабочих, проявляет странную и печальную тенденцию отрываться от этих самых рабочих, а затем применять по отношению к ним все методы угнетения, и очень древние, и новые, сочиненные ею сообразно новой обстановке.
Возможность высказаться, критиковать и предъявлять требования и нужды у рабочих отнимают очень быстро. Возможно, что в условиях пресловутого капитал<истического> окружения критика и предъявление требований приведут к некоторому разброду и анархии. А невозможность высказывания требований приводит к жесточайшему бюрократизму, а вслед за этим к вырождению соц<иалистического> государства и к деспотизму. Каков же итог?..
Местный социализм: юго-словен<ский>, китайский, польский, брахмино-буддийский, католический, атеистич<еский>.
7/II. Свободный, мыслящий человек, сознающий гибельность и нелепость и старых, и новых верований, должен отъединиться, уйти[155] (Герцен. «С того берега»).
Совершенно верно. А куда уйти и как отъединиться? В Россию он все-таки не поехал, предпочел отъединиться на Западе.
Как отъединиться здесь, например, мне? Нет паскудного угла, некуда спрятаться от напирающей на тебя, давящей многообразной пошлости. И как бы ты ни остерегался, своей клейкой грязью она тебя замажет.
Пафос верования может остаться в полной девственности у человека, потерявшего способность двигаться, зрение, обреченного много лет покоиться в матрацной могиле[156]. Гейне много интересного рассказал об этом состоянии. Неужели же у других ни разу не было внезапной невольной вспышки внутреннего протеста: зачем, и за что, и ради чего, собственно? Так вот лежал, и елейно диктовал, и гордился? Неужели у полутрупа сохранился где-то «за порогом сознания» неистребимый инстинкт самосохранения? Лежать, не видеть, пусть тебя кормят и обмывают, пусть сохранятся удобства и комфорт (страшно), достигнутые таким безумным нечеловеческим напряжением, такой невероятной жертвой — только бы вот хотя бы так жить, т. е. дышать и диктовать. Значит, во имя сохранения всего этого нельзя позволить себе ни одного слова протеста, тени страдальческого сомнения.
А все-таки что таилось за неподвижной парализованной маской? Неужели даже внутреннего колебания, легкого дуновения не было? Если возможны такие вещи, «можно только указать и пройти мимо».
Были же столпники, но ведь они видели, слышали, обладали всеми пятью чувствами.
«Живые мощи»[157]…… Но, кажется, эта женщина все-таки видела. И парализованный Гейне видел. Глухонемая и слепая, изучившая тьму наук американка[158] двигалась все же.
