У В. М. великие минусы еврейства. (Талант предательства, причем преданный-то и оказывается виноватым, по логике В. М., бесстыдная грубая чувственность, не смягченная некоторой необходимой в любви тонкой дипломатией чувства, уменьем с этой темной стороны подойти к человеку, не оскорбив его. Скаредность духовная и самая обыкновенная, внешняя: брать у ней очень тяжело. Низменность натуры и характера. Двурушничество.) Даже родные говорят: «Невозможно жить вместе. Страшно тяжелый характер». Никогда не доверяла людям с впалыми ладонями (признак низменности и скупости), чувствовала отвращение к таким людям, и вот глупо клюнула на приманку. А приманка — лесть, якобы понимание. В действительности же в самые лучшие минуты обнаруживалась зловещая рознь, как сказал бы Розанов, метафизическое отдаление.
Про себя М. и в прошлом, и сейчас дает весьма презрительную оценку моему способу мыслить и чувствовать. «Саккар и Милый друг»[133]. Надо было сразу уйти после этих случайных, а значит, тем более натуральных высказываний.
У меня здесь, в Москве, только самолюбие, любопытство и жажда реванша. Притяжение давно уже угасло.
А «реванш» к чему? Что мне с ним делать?
Вспоминаю о том, что было, с обычным своим холодным отвращением.
Вспомню и плечами пожимаю
В холоде сердечной немоты.
Я тоже не из «идеальных людей». Никакого «сучка и задоринки» у ближнего я не забываю. Не мщу, не затаиваю злобу, а просто не забываю и не прощаю.
Омерзительная лживость у М. Не знаю, сознательная или бессознательная. Вернее — первое. Есть ум, и довольно острый, могущий дать хотя бы себе отчет в своих довольно паскудненьких действиях.
Уйти в свой угол и писать. А угла нет. Я втиснута в самую середину букета советских обывателей. Ароматный букет. Задохнуться можно. Крикливые, глупые женщины, крикливые банальные дети, мало похожие на «ангельские душеньки». «Половая жизнь», т. е. спать приходится на полу довольно часто. И метафизические квадриллионы расстояния между мной и всеми почти окружающими. Да, есть мистические пространства, недавно поняла это. Дело не в относительной ценности моей и моих ближних, а в разности духовных планов, не уровней, а планов.
Ночью темно-розовое небо. Мысли об «испытаниях» атомок и о грядущих катастрофах. Культура потеряла всякий смысл. Порой ненависть к «благодетелям» — Леонардо да Винчи, Кюри, Руссо, Марксу — и злорадство: вы же одни из первых и будете уничтожены, и вся ваша гуманная болтология полетит к черту.
«Преображение природы». Каспийское море высыхает. Рыба и растительность в Тихом океане отравлены радиоизлучениями (атомки). И я чувствую, что над муравейником занесена огромная ножища в сапоге, подбитом острыми гвоздями, что муравейник будет сожжен и растоптан. Все-таки хлопочу о «реабилитации», мечтаю о своем угле и писании. Другим муравьям простительно. Они ничего не чувствуют; а я — умный муравей.
Мальчики сидят в карете, держатся за шнурочки, привязанные к стенке кареты, и думают, что управляют (Толстой. «Война и мир»).
Наш каторжный тюремный быт был гораздо легче, приемлемее, организованнее и умнее московского семейного быта. Мы, арестанты, не грызлись так, как грызутся здесь в семьях.
16/XII-56 г. Так называемые «друзья». Ночевать стало негде. У Гал. Грюнб.[134] шипит баба-яга, ее мамаша, 74 лет. Дочь спит в ее комнате и ей мешает. Значит, надо уходить на улицу. Несколько ночей мне гарантировано у шизофренички, племянницы Коллонтай[135]…
А дальше что? Дубенская[136]? Очень «предупредительна», «заботлива», но… «привыкла жить одна». Екат. Гавр, с Анной Гавр.[137] панически боятся соседей. Нина Горст… тоже, хотя больше полугода ночует у ней родственница, несчастная, бездомная женщина, которая строит себе хибарку комнат в пять за городом.
Нина Цар.[138] (квартира в 4 комнаты), но как можно? Нар<одный> артист… отношения с ним щекотливые (ушел от семьи). «Как бы чего не вышло?» Конечно, этот нар<одный> артист и не пронюхал бы, что я ночевала неделю в его отставной семье.
Ну и так далее.
Если В. М. в самый катастрофический момент отказалась прописать меня в своей комнате в Барыбине, в комнате, которую она «сняла для меня», чего требовать от других?
Ядя так не поступила бы, и Санагина[139], уж они стеснились бы как-нибудь и не побоялись бы.
Ек. Гавр, и Анна Гавр. помогали мне много лет, в самое тяжелое время, их не сужу.
Не терпя неудобств, легко быть добрым.
А вот ты будь «человеколюбивым с неудобствами».
Я сама тоже не очень-то добра. Почему же я возмущаюсь? Несправедливо. Да, можно умереть с голоду и замерзнуть на улице в городе с шестью миллионами населения.
24/I-57 г. Ночевала и ночую у:
1) шизофренички с котом,
2) у еврейки нормальной, но с головой слегка трясущейся… пять кошек.
Вспоминаю с крайним сочувствием Стриндберга[140], ненавидевшего всякую четвероногую домашнюю нечисть. Грязь, облака шерсти, вонь… Ад!
Но и за этот ад я должна быть благодарна людям и судьбе. А что дальше?
Во сне: сводчатый характер (у меня), и «белая пытка».
Евреи. Помочь могут гораздо больше и, так сказать, конкретнее, чем мои соплеменники. Удивительная способность у них сочинять себе работу. Как Господь Бог — из ничего. Переводить иностранные стихи с прозаического подстрочника!!! <…>
Великие творцы всеобщего бюрократизма, а в частности бюрократизма в области культуры. Почему? Жизнеспособный, стойкий, очень реалистический народ и вдруг — бюрократизм! Так легче можно прожить. Видимо, в нашу эпоху спрос на этакое сухо-отвлеченное от живой жизни пустословно-догматическое, канцелярски-оформленное. Спрос рождает предложение. И евреи, всегда и всюду первые уловители духа времени, немедленно бросаются на биржу и предлагают. А причины спроса на казенную отвлеченность? Бегство от реальности. Действительность подлинная слишком ужасна, она пахнет опасностями и неизбежной гибелью. Стараются этого не видеть. Сами создают благонамеренные призраки, набрасывают на зияющую бездну покрывало Майи[141].
Страшно боятся восстановления «частной собственности» (евреи). Нет ли в этом страхе чего-то превра<щенного?> Три проблемы: азиатская, еврейская, русская. До сих пор в Индии человек низшей касты не имеет права приблизиться к колодцу «благородных». С такими «качествами» надеются прийти к коммунизму. Неру[142] умен и хитер. Европейски образован, а база древняя, «брахманическая» <нрзб.>. Уменье скрыть то, что нужно, от грубых, прямолинейных европейцев.
О, конечно, Неру уважает англичан. Несмотря на всю империалистическую тиранию, Индия слишком многим обязана Англии. Но… несомненное подсознательное и сознательное, но тщательно замаскированное презрение к Европе есть у Неру. Кастовый строй он все-таки оправдывает.
А ведь наше страшное крепостное право все-таки было куда проще и человечнее, чем кастовая организация. Крепостной — раб, но он не что-то поганое, «неприкасаемое», чье дыхание отравляет воздух.
«Неприкасаемость» в крови миллионов индусов, как и мы не можем до сих пор «выдавить из себя по капле раба» (Чехов), это удается отдельным единицам, место коим в тюрьмах своей «могучей и кипучей»[143] родины.