И с тех пор не встречается. Потому-то я и постарела… Мне 55, ему 61, а я выгляжу намного старше. Ну что ему надо? Сколько я вынесла. И лишение прав, и в ссылке он был…

Протодьякон высокий, кудрявый, на вид здоровенный. Внимательно слушал мое гаданье по руке.

Она — маленькая, глухая, болтливая, но, в противоположность всем глухим, говорит тихо, морщинистая, с бородавкой на лбу, должно быть, въедливая, крайне нервная, и добродушная, и ехидная одновременно.

Можно бездарно делать все и можно талантливо ничего не делать.

Когда от меня требуют труда, когда при мне толкуют о святости его, когда меня донимают прославлением его, внутренний протест поднимается во мне, отвращение, мечта убежать под пальмы Таити в гогеновский рай[87], где я могу препоясать чресла ветвями какого-нибудь широколиственного растения и наплевать на всю цивилизацию. Если же меня она там и пристукнет какой-ниб<удь> атомной бомбой, — пусть, ведь и героически трудящиеся от этого тем паче не застрахованы.

Вера Фигнер в переписке жалуется на утомительное путешествие в течение 10 дней через пять государств домой в 1915 г., в первую Германскую войну. Попробовала бы теперь путешествие в течение месяца куда-нибудь из Москвы на Кавказ.

Что же? Ехать к Тоне[88], доить коров, не пить чаю, пить молоко, ничего не читать и в конце концов получить наименование «лодырь». Перспективка.

А я мечтала о даме с библией в одной руке и со стаканом грога в другой, о диккенсовской даме-спасительнице[89]. Черт побери! Приходится довольствоваться хитрой, уморительной, жалостливой и ехидной старухой, к<отор>ая величает всех курвами и б…, будучи таковой чуть ли не с младенческого возраста.

Тоня? Характер ужасный. Любила она меня до чертиков. Это верно. Всячески любила. Но ревность? Но визгливые ноты в голосе и вульгарные выражения? Общее недоброжелательство по отношению к людям. Измотанные нервы, истерия, чувство ressentiment[90].

2/V. Нечто кошмарическое… Взаименно-любимые выражения Елены Ильиничны[91]. Тоня ее не любила. «Барыня». Много нужно внутренней культуры, чтобы ужиться с любым человеком и не возненавидеть его. Я уживаюсь во всех монастырях. Что это: плюс или минус? Гибкость или слабость?

Хочется написать политический роман, от к<отор>ого остро пахло бы язвительным гением Макиавелли. «Политика — вот современный рок» (слова Наполеона).

Где Гитлер[92]? Ничего себе, иголка потерялась, черт возьми. Кому выгодно (из наших союзников) знать о нем и молчать?

Слишком длителен процесс в Нюренберге[93]. Сколько времени придется судьям просидеть в совещательной комнате? Согласно процессуальному кодексу, как будто покидать ее не полагается до вынесения приговора. Или я ошибаюсь? Во всяком случае, вновь проанализировать все материалы даже не следствия, а судебных заседаний — штука не легкая. Процесс длится, пожалуй, больше полугода. Столько же просовещаются, а там, глядишь, «либо шах умрет, либо ишак умрет» (анекдот об ученом, к<отор>ый взялся по приказу самодура-шаха обучить осла грамоте), т. е. ситуация в ходе всех этих конференций и дележей резко изменится, и обвиняемые, выиграв время, пожалуй, выиграют, если не всё, так очень многое, а главное — драгоценную жизнь.

Судят за растрату мою соседку по квартире. Другую соседку вызвали свидетельницей. Мать обвиняемой умоляла свидетельницу:

— Матушка, уж ты там скажи, как было… Какие у нас гулянки и гости… Ничего у нас не было. А я тебе за это — зарежем теленка — булдыжку дам.

Свидетельница на следствии заявила:

— Вечеринок не было… Как свадьбу справляли, не знаю, — бывали у них только родственники.

Наступил момент расплаты.

— Эх, матушка, какие булдыжки! Уж мы и теленка-то продали.

Теперь свидетельница кается.

— Ах, старая б… Булдыжку! Хрена она мне не дала, не только булдыжку. А я дура по самую п… Рассказать бы все, как было на самом деле.

Страдать можно сколько угодно, а вот чтобы мыслить, нужно, во-первых, кушать, а во-вторых, иметь хоть минимальные благоприятствующие мышлению условия.

Протодьяконица 56 лет мужу:

— Я долго дома не была, вернулась, а ты меня не поцеловал.

Из бани:

— Почему с легким паром не поздравил?

Люди, побывавшие в оккупации, внушают большое недоверие и всячески неудобны.

Во-первых, мы живы, т. е. опровергаем аксиому, что немцы всех убивали и насиловали.

Во-вторых, мы видели бюсты… с отбитыми носами, валяющиеся в грязи, и портреты… освободителя на пламенном фоне многообещающей зари. Затем мы увидели обратное: бюсты с реставрированными носами, воздвигнутые на прежние пьедесталы, и портреты, разорванные и втоптанные в грязь и навоз. Люди, за столь краткое время и с такой очевидностью убедившиеся в тщете и суетности земного величия, в тайниках души своей не могут сохранить чувства благоговения перед авторитетами.

В-третьих, эти люди приобрели силой вещей печальное и циническое убеждение, что бомбы ихние и наши били одинаково метко и больно, убеждение для хорошего патриота явно неподходящее.

Эвакуация… В сущности, ее не было. Выехало несколько тысяч праведников с вещами, продуктами и водкой, а несколько десятков тысяч грешников осталось.

Им объявили:

— Не сейте паники, не играйте на руку шпионам и врагам народа. Город не сдадут.

Вошел враг, предварительно ошеломив грешников бонбоньерками. Потом с небес посыпалась отечественная манна.

Весьма интересная политическая «верояция» с точки зрения Маркса-Ленина-Сталина.

Каторга у немцев существовала. Это факт. Сестра моей знакомой (по рассказам последней) числилась под номером в Германии, не раз получала оплеухи, но все-таки выжила (благодаря приходу наших) и вернулась в Литву, где нас «любят», именуют «русскими Катюшами» и молятся о новой войне. Это благодарность за освобождение.

Люди стали к свободе относиться с большим подозрением.

19–7/V—46 г. Продолжаю просматривать «Журнал Московской патриархии». И свои писаки очень быстро завелись, не уступающие по специфическому штилю светским писакам. Очень много восторгов и пафоса, подозрительно много восторгов. А мы в отношении этих вещей кое-чему научились.

Вспоминается все, что угодно, кроме Евангелия. И Макиавелли, и орден иезуитов, и учебники дипломатии, все самое мирское и соблазнительное.

М<ожет> б<ыть>, я не совсем права. Патриотическую роль церковь, конечно, сыграла. Но, Господи прости, не оставляет, как диаволово искушение, мысль, что этот патриотизм принес церкви большие выгоды. Чего тут было больше: любви к родине или политической дальнозоркости? Крайне интересно также, долго ли продлится медовый месяц между прав<ительст>вом и церковью. Или мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Пожалуй, что скоро употребление последней формулы будет не совсем удобно. Слишком громогласно православная церковь провозгласила осанну правительству (не без задней мысли, конечно).

«Богом данный, Богом поставленный вождь…»

Конечно, «несть бо власть аще не от Бога»[95], но молчаливо принимать подобные титулы не значит ли становиться в глазах всего мира в очень щекотливое и рискованное положение?

Или все сие доказывает довольно банальную истину: земное величие — игрушка обстоятельств, или от великого до смешного — один шаг. Пожалуй, все-таки наиболее свободным из людей был Диоген в своей бочке.